Колонна солдат, по два, обогнала меня, когда я следовал от ворот к главному зданию, — почетный караул. Наверно, какого-нибудь генерала еще сегодня хоронят, подумал я: мне доводилось уже несколько раз присутствовать на военных похоронах с почетным караулами и салютом. Ребята шагали вольно, весело переговаривались на ходу. «Теперь и в увольнение сразу не отпустят, — говорил один другому. — Придется оружие чистить». «Разговоры!» — крикнул долговязый капитан, их начальник, шедший позади колонны.
День был зимний. Легкий морозец пощипывал щеки. Могильные памятники горбились под снежными воротниками. От белизны снега воздух над кладбищем сквозил какой-то особенной, щемящей душу пустотой.
Погребальный автобус стоял уже у крыльца главного здания. На площадке перед входом ожидала, рассредоточась на группы, не слишком многолюдная толпа провожающих, — по большей части это были мужчины в темных пальто. Я издали узнал стоявшую в сторонке Валю Аскольдову и понял, что это наши похороны. Валя тоже меня узнала и заторопилась навстречу. «Наших мало, — сказала Валя. — Не успели обзвонить». Она назвала несколько имен. В горстке однокурсников я заметил Юру Майзеля и вспомнил, что последний раз случайно увиделся с ним тоже здесь. Нередко случалось, что с иными знакомыми именно здесь, на Донском, и встречались; всякий раз спохватывались, что не худо бы — и побыстрее — договориться о свидании не в таком месте и не по такому поводу, но времени по-прежнему недоставало, и свидание опять откладывалось, пока оглядишься и не обнаружишь друг друга среди собравшихся у подъехавшего катафалка.
Задняя дверца автобуса была поднята, в проеме виднелся торец обитого красной тканью гроба. Рядом с автобусом стояла женщина, похожая на японку («Сережкина жена», — подсказала Валя); ее поддерживал под руку высокий молодой человек; он был, пожалуй, похож на Сережу. «Костик — очень перспективный мальчик, — с заметной гордостью сообщила Валя. — В МИДе работает».
«Ты что же, поддерживала отношения с Сергеем?» — спросил я.
«Звонила. Под Новый год, в день рождения... Как-то не хотелось с ним расставаться. Я ведь в институтские годы отчаянно влюблена была в него, в Сережку. Да, наверно, и не влюблена — любила».
«Шутишь! Я и не замечал».
«Никто не замечал. Жанка и то не замечала. А уж с ней мы сколько вместе были — не разлей вода. Она-то думала, что я от Павла М. без ума, — помнишь, артист был знаменитый? А я, и правда, таскалась за М. без ума — девичий бред. А Сережка — совсем другое. Не поверишь, поэму о нем написала — целая тетрадь. Сегодня ночью стала перечитывать — не могу, плачу навзрыд».
«Что же ты так таилась-то?»
«Надежды не было. Преклонялась перед ним. А я — что? Ни лицом, ни умом. Обыкновенная птаха. Дрозд подмосковный (это я однажды по энциклопедии гадала, какое слово откроется, — мне и открылось)».
«Жанна тоже звезд с неба не хватала».
«Нет, это ты зря. Я с ней до сих пор дружу, Она замечательная, Жанка. Когда двинули ее в аспирантуру, все руками замахали. Как посмели! Как посмела! И пожалуйста: она и доктор, и профессор, и за рубежом страну нашу достойно представляет».
«Знает про Сережу?»
«Нет. Как раз сейчас на конгрессе каком-то, в Стокгольме».
«Семьей обзавелась?»
«Так и не собралась. А ведь красивая была. Да и сейчас еще хоть куда. Лепился один аспирант, лет на десять ее моложе. Обхаживал кругами и кольцами. Потом защитился — и поминай, как звали. С Сережкой-то, вот была бы пара! — Валя показала глазами на катафалк. — Очень уж у них разладилось глупо»...
Между тем подъехал еще один погребальный автобус. Народу прибавилось. От стоянки за воротами, где паркуются автобусы с сопровождающими и легковые машины, тоже подходили люди. На площадке перед входом сделалось тесновато. Стали поговаривать, что там, внутри, что-то слишком затянулось, надо же все-таки соображать, снаружи, на холоде, люди ждут, очередь. Наконец из главного здания небольшой группой вышли на крыльцо участники затянувшейся церемонии; следом в четвероугольном темном проеме двери показался Холодковский: «Теперь мы». Несколько мужчин в темных пальто вытащили из автобуса обтянутый кумачом гроб. К крышке гроба была прибита серая полковничья папаха. «Становись! — протяжно скомандовал долговязый капитан. — Шагом марш!» Почетного караул обогнул здание справа и выстроился вдоль боковой стены.
Валя Аскольдова взяла меня под руку: «Можно я с тобой?» С процессией провожавших мы вступили под сумрачные своды ритуального зала.
«Ты в Бога веришь?» — вдруг спросила Валя.
«Хотел бы».
«Вот и я тоже. Хожу, хожу в церковь, молюсь, а чувствую, чего-то недостает. А хорошо бы».
Гроб поставили на стол. Женщина-распорядитель в синем кителе велела снять крышку. Сережа лежал строгий, с гладко зачесанными назад, будто приклеенными волосами, одетый в офицерский мундир. Среди обступивших его мужчин в пальто он оказался едва ли не единственным в военном обмундировании, точно обязан был явиться в иной мир, как в военную комендатуру, одетым по всей форме. Провожавшие плотно обступили гроб. Жена, напоминавшая японку, стояла у изголовья и гладила Сережины волосы. Молодой человек, в котором угадывалось родство с Сережей, наклонившись, что-то едва слышно шептал ей. Я прошел налево, к массивной колонне, поддерживающей свод: место было давно и многократно облюбовано. Включили музыку: «Песнь Сольвейг», потом «Элегию» Массне. Пленка была заиграна, в динамиках шуршало. Когда-то здесь, в крематории, играли слепые музыканты — небольшой оркестр, шесть-семь человек. Перед началом ритуала они, держась один за другого, как слепцы на картине Брейгеля, поднимались на маленькую сцену с органом, возвышавшуюся над погребальной ямой, тихо рассаживались, подносили к плечу свои скрипки, упрочали между колен виолончели. Теперь процесс создания музыки механизировали (точнее: электрифицировали): тесный уступ сцены, помеченный в сумраке тусклым блеском металлических органных труб, висел над пропастью всегда пустой и темный, как алтарь заброшенного храма. Я полагал, что о Сереже будет говорить Холодковский, но он по какой-то ему понятной субординации держался несколько позади; двое или трое мужчин, не то что бы похожих один на другого но помеченных каким-то свойством в выражении лиц и в манере себя держать, поочередно выступили вперед и, держась рукой за край гроба, упомянули одинаковыми словами о заслугах Сергея перед организацией: за три с лишним десятилетия он проявил себя инициативным сотрудником, требовательным к себе и другим, получил звание доктора наук (каких, не названо), удостоен правительственных наград. Неожиданно пробился вперед наш всегдашний конферансье Лева Майзель, он был говорун, и говорил обычно хорошо, правда, не всегда впопад (Сережа Соболев очень ценил такие, по его обозначению, Левины не соответствующие обстоятельствам места и времени образы действий). Лева Майзель сказал, что мы расстаемся с необыкновенной личностью, второй такой, подобной, нет и быть не может, это посредственности выдумали, что незаменимых людей нет. Валя Аскольдова тихо плакала, припав к моему рукаву. Сергей Соболев, сказал Лева, при благоприятных обстоятельствах мог бы стать гением отечественной филологической науки. Люди в пальто едва приметно задвигались, некоторые лица чуть затуманились не вполне затаенным неудовольствием. Сын Сережи, мне показалось, смотрел на Майзеля даже с испугом. Но жена, будто ничего не слыша, продолжала размеренно гладить Сережины волосы. Холодковский шагнул из толпы, сзади обнял Леву Майзеля за плечи. Выросла у гроба распорядительница в синем кителе: желающие могут проститься с покойным. «Подойду», — Валя высвободила руку из-под моей, направилась было к гробу, но тут же вернулась, снова крепко взяла меня под руку: «Подойду, заплаканная, никто там меня не знает, еще подумают чего...» Распорядительница объявила, что траурная церемония окончена, можно накрывать. Гроб с прибитой на крышке папахой перенесли на огороженный невысокой балюстрадой постамент над спусковым люком. Площадка вокруг постамента тесная, люди в пальто, устанавливая гроб, с трудом разворачивались на ней, мешая один другому. Распорядительница быстро положила на крышку керамический жетон с номером (когда остудят печи, соберут совком по горсти пепла вокруг каждого из таких жетонов, разложат в погребальные сосуды, по номерам узнают, где чей прах); площадка с постаментом начала опускаться в черную прямоугольную дыру люка. Одна из боковых дверей здания, обычно закрытая и даже незаметная, была отворена настежь, стоявший за ней во дворе строй почетного караула отмечал прощание с Сережей Соболевым залпами салюта. Выстрелы гулко отдавались под сводами зала. В промежутках между залпами слышно было суматошное карканье распуганных салютом ворон. В зал тянулся с улицы запах пороха, всегда сильный, когда стреляют на морозе, особенно холостыми. В динамиках хрипловато звучали звуки гимна.
