О, она была совершенной красавицей. Ее обожала вся страна. Когда я смотрел на ее портреты тех лет, я поражался ее совершенной, русской, идеальной красоте. (Если такая существует.) Вечной и не проходящей. Я не видел ничего подобного. Впрочем, чтобы стать звездой русского кино, для этого нужно быть неземной женщиной. Некоторые из них пробились в звезды даже в Голливуде: Анна Стен, Вера Зорина, Наташа Рамбова, Натали Вуд. А в России их и были всего единицы: я имею в виду действительно звезды, царицы экрана, на которых зачарованно, как на сказку, смотрели зрители (забывая собственную жизнь) и уносились в иной мир. Это были Любовь Орлова, Зоя Федорова, Вера Марецкая, Зоя Богданова, Изольда Извицкая, Элеонора Быстрицкая, Ирина Скобцева.
Вика всегда поражалась моему знанию кино. Но я перечитал тонны книг по искусству и пересмотрел сотни фильмов. Я знал французское, итальянское, американское кино. Она всегда мечтала взять меня с собой на экзамен в институт и чтобы я отвечал ее учителям.
Мне это нравилось: что она слушает с замиранием, впитывает, как губка, и уважает мои знания. Пару раз она использовала их в спорах с мамой.
— Я, кажется, чувствую, откуда ветер дует, — говорила знаменитая актриса со знаменитой киноулыбкой.
Мне нравилось с Викой делать все, кроме одного: заниматься сексом. В этом была какая-то пресность, монотонность, я не мог ее зажечь, воспалить, она была слишком скованна. И развратить ее не было возможности.
В вертикальном положении мне всегда с ней было интересно, в горизонтальном — скучно. Видимо, наши темпераменты не совпадали, и она не была той половинкой, отрезанной и брошенной в мир Богом, которую я должен был найти. Парадокс в том, что мы никогда не ссорились, она всегда со мной соглашалась, заботилась и во всем старалась удовлетворить, ублажить, доставив приятное. Она была добрая девочка. Если б только…
В какой-то зимний холодный вечер мы лежали на диван-кровати в пустой квартире очередного знакомого, одолжившего ключи.
— Ты так и не рассказала о маме.
— И ты помнишь до сих пор?!
Она уткнулась мне в шею. И поцеловала.
— Только ты никогда никому не расскажешь. Я тебе верю!..
— Никогда.
— Мамуля была знаменитая и очень известная актриса, осыпанная почестями, цветами, премиями, включая высшие — Сталинскую и Государственную. В Кремле ее обожали, не было человека в стране, который бы не знал, — ее знали миллионы. Ее фильмы шли годами, по улице она пройти не могла, за ней специально присылали «ЗиСы». Мамуля была народной актрисой, олицетворением русской красоты.
Его звали Джек Талбот, он был военным советником в канадском посольстве. И на одном из приемов в Москве (а ее приглашали везде) он встретил мою маму, и они — влюбились. Просто! Причем Джек даже не знал, кто она такая! Канадские военные советники, естественно, не ходили в русские кинотеатры. В этом не было никакой политики, это была любовь. Их предупреждали, мама отвечала: «Нет, я настолько известная, уж меня они не тронут». А Талбот был вообще человек из свободного мира и не понимал, что такого страшного в том, чтобы любить. У них была безумная любовь, они не могли дышать друг без друга, и тогда они решили, что если у них родится девочка, назвать ее Викторией, а если мальчик — то Виктор. В честь победы над фашистской Германией.
Так он стал моим папой… Однако дочку свою он никогда не увидел. Его выслали в семьдесят восемь часов из Москвы, без всяких объяснений. Как персону нон-грата, и больше в страну не пускали никогда.
Мамуля родила меня, Викторию, и вернулась в кино. За свой следующий фильм она получила вторую Государственную премию.
Когда мне исполнилось одиннадцать месяцев, маму внезапно арестовали. Папа тщетно пытался связаться с ней и писал ей письма два года, но ни на одно не получил ответа. Мамуля в это время уже сидела на Лубянке как враг советского народа. Ее обвинили в шпионаже, терроризме и что она собиралась прорыть туннель в Кремль и разбомбить его правительство…
Вика замерзла, я положил ей руку под шею, и она глубоко вздохнула, сдерживая свои эмоции.
— На допросе ей сказали: если бы вы сделали аборт, мы бы вас простили, а так как вы еще и родили «врага народа» (то есть меня), то этого мы вам простить не можем. Маме дали двадцать пять лет лагерей, из них десять она просидела в одиночной камере на Лубянке.
— За любовь — двадцать пять лет. Какой ужас!
— Это забавная страна, единственная, которая пожирает своих гениев (как паучиха). А Мандельштам, а Цветаева, а Платонов… Где еще гениальный поэт кончает жизнь в лагерях у параши, умирая от голода? Только, в России.
Впервые я увидела маму, когда мне было тринадцать лет. Ее выпустили после реабилитации. Я не знала, кто она. Мне даже боялись сказать. На вокзале, где я ее встречала с тетей, она упала на колени передо мной, спрашивая: «Ты знаешь, кто я? Ты знаешь, кто я?»
— А как папа?
— Папу я никогда не увидела. Он был генерал авиации в отставке и умер во Флориде. Через общую знакомую, совершенно случайно, спустя годы, он узнал, что у него и у Зои есть дочь: Виктория. Мне было уже пятнадцать лет. Он долго плакал, когда узнал, и с тех пор всегда присылал подарки.
— А мама?
— Мамуля всегда шутила, что из героинь-любовниц она сразу перепрыгнула на роли «матерей и теток». Снималась в кино, в характерных ролях. О чем никогда б и не подумала десять лет назад. При всей любви народа мамуле так никогда и не дали народную. Она была песчинка в двадцатимиллионном море. Погибших, выживших. Отсидевших…
Я лежал совершенно ошеломленный. И не верил тому, что слышал. Такую доброту, такую красоту, такой талант продержать в клетке десять лет. Власть преступников и убийц.
— Я не хотела быть актрисой, но мама настаивала. И один раз мягко сказала: я хочу, чтобы мое имя продолжалось на экране.
Мамуля для меня — святая. И нет такого, что бы я для нее не сделала.
— А кем ты хотела стать?
— Я хотела быть врачом.
Я обнял ее худые плечи и подумал. Чтобы я мог обнять это тело, родившая его провела свои лучшие годы в тюрьме. Я ничего не ценю. Вика — бесценная.
Я глажу ее бедра, стараясь приласкать, мне нравится Викина кожа, нежная и упругая. Мы растворяемся медленно друг в друге. И первый раз я, кажется, начинаю что-то чувствовать.
Вика учится с утра и теперь приезжает меня встречать на Плющиху. К институту — я не хочу, чтобы все видели и обсуждали, с кем я встречаюсь. А может, еще почему. Она познакомилась с моими родителями и очень папе понравилась.
— Наконец-то хоть одна приличная с тобой согласилась встречаться, — сказал он. В своем стиле.
Несколько раз, задерживаясь поздно, она оставалась ночевать у нас дома. Со мной на раскладушке. Сомнительное удовольствие для пары — отечественные русские раскладушки.
В последнее время, выходя из института, мне все время казалось, что за мной кто-то идет. Я оборачивался, было темно, размазанные силуэты на снегу в узком парке плюс мой минус, никого нельзя было разглядеть. Но у клуба, где мы встречались с Викой, эта мания проходила и исчезала.
Мы ехали обедать или к ней, или к нам домой. В этот раз к ней.
Я захожу и целую руку маме-актрисе. Абсолютно добрые глаза. В них ничего не затаилось. Она нас сразу приглашает к столу. Я помню, как Вика сказала: «И больше до второго брака у нее никогда не было мужчины». (Хотя первый был чисто символический брак.)
От количества прочитанных книг, от пресности, скуки и не разнообразия жизни, от желания какого-то сдвига, от тоски и еще чего-то я решил жениться. Сначала я сообщил об этом Вике: она была счастлива. Потом родителям, которые были удивлены, так как видели, что я не пылал. И наступил самый трудный момент сообщить и получить согласие ее мамы.
Я купил книгу «Лирика русской свадьбы»: И хотел все сделать по классическим правилам и законам.
Я также сознавал, что брак — единственная возможность убрать ее из моей жизни. Навсегда. Безвозвратно. Как я глубоко ошибался.
Оставался самый последний момент, развязаться с прошлым — сообщить об этом Лите…
Я дал ей проследовать за собой, я знал, что она это делает каждый вечер, до Плющихи, и, резко повернувшись, пошел ей навстречу. Она остановилась, пораженная.
— Я ничего не хочу… Я просто наблюдаю за твоей походкой… Как ты идешь. — Она запиналась.
Я хотел отрезать разом. Быстро и без слез. Без сцен.
— Лита, я собираюсь жениться.
Она вскинула руки к горлу.
— На этой девочке в дубленке с капюшоном, с которой ты гуляешь?..
— Поэтому я не хочу, чтобы ты надеялась или ждала: я не позволю тебе больше.
Никогда.
Она вскрикнула, закрыв лицо ладонями:
— Нет, Алешенька!..
Повернулась и пошла. Я знал, что больше не увижу ее никогда.
