Потом еще до того, как меня публично объявили победителем конкурса, напечатав статью с моим жизнерадостным портретом на обложке в большом и престижном университетском журнале, меня вызвал к себе декан факультета, и, когда я сказала об этом Марку, он, как ритуальная бабка, замотал головой и прошептал обреченно:
— Начинается.
Декан принял меня в своем кабинете как родную, как свою любимую ученицу, которой посвятил лучшие годы своей старости, и завел тихий, любезный разговор, расспрашивая в основном о том, как протекает моя не так давно начавшаяся, но многообещающая жизнь, где находится моя семья, и прочие милые формальности.
— Мой дедушка приехал из России, откуда-то с Украины, но я не помню, как город называется, — поделился он своей наследственной тайной.
Я и не сомневалась, подумала я, еще раз внимательно посмотрев на него, и улыбнулась приветливо, — мол, рада встретить земляка.
Далее он спросил, в какой момент я почувствовала интерес к психологии, что меня в ней особенно привлекает, много ли приходится заниматься и прочую туфту, которую должны, наверное, спрашивать маститые деканы, беседуя с желторотыми, писающими под себя студентами. На все его вопросы я отвечала тихо и скромно, но зато дельно и основательно, в основном глядя ему прямо в глаза, только иногда потупляя их, — декан все же. Он слушал внимательно, со старательным интересом, в общем — идиллия: пожилой ученый передает эстафетную палочку поколений своей любимой воспитаннице. Так продолжалось минут десять-пятнадцать, и я уже начала подозревать, что все так и закончится ничем, что он просто так познакомиться решил. Но постепенно круг вопросов стал сужаться, и лицо декана стало серьезным, далее лоб нахмурился.
— Марина, — сказал он своим красивым, поставленным голосом, приученным читать лекции и, наверное, морали.
Он вообще был представительный, осанистый, красиво седой, и я подумала, почему на больших административных должностях всегда находятся высокие, заметные мужчины, иногда женщины, но тоже заметные. То ли их специально такими подбирают, то ли должность меняет осанку и вид, а может, даже рост и черты лица. Тем не менее декан продолжал:
— Профессоров кафедры давно приятно поражали ваши стремления, интересы и, главное, ваши знания. О вас всегда были только самые отличные отзывы, и мы ждали от вас успехов.
Он выдержал паузу, давая мне возможность оценить похвалу в полной мере. Я еще милее улыбнулась, мол, спасибо за добрые слова, и чуть, от неложной скромности, потупила глаза.
— Но буду с вами откровенен, Марина, то, что вы сделали в своей конкурсной работе, превзошло все ожидания, настолько ваша работа зрелая и выдержанная, с таким неожиданным подходом. Я сам не специалист в этой области...
Вот это честно, подумала я. —... Но мои коллеги с кафедры, мнение которых я уважаю, дали вашей работе очень высокую оценку. Я опустила глаза еще ниже.
— Я хочу сказать вам, Марина, собственно, для этого я вас и позвал, что мы испытываем гордость за то, что вы — наша студентка.
Он именно так и сказал про гордость, и только в этот момент, только сейчас, я впервые поняла, что дело, возможно, действительно принимает серьезный оборот. Я поняла, что начинается разговор о чем-то важном, важном для меня, для моей последующей судьбы, и изначальный мой иронический настрой сразу улетучился.
Я подняла глаза и взглянула пристально прямо в глазные яблоки сидящего напротив красивого и приятного человека с серьезным взглядом.
— Это, конечно, дело комиссии решать, кто победит в конкурсе, хотя я лично не сомневаюсь, что это будете вы. Но мы решили, независимо от результатов, опубликовать вашу работу и включить ее в университетский годовой сборник. Кроме того, если вы подготовите статью и решите послать ее в журнал, я лично рекомендую вам, — тут он назвал один из крупнейших психологических журналов, — то наши профессора — я уже обсудил с ними этот вопрос — с удовольствием дадут рецензии, а от университета мы приложим рекомендательное письмо. Решение, конечно, остается за журналом — печатать или нет, но у вас объективно сильная работа, так что, — он пожал плечами, — почему бы и нет? И еще одно, — он выдержал театральную паузу, но я не поддалась и не отвела своего взгляда от его глаз, —я предполагаю, что вы захотите продолжить образование и будете поступать в этом году на докторскую программу. Так вот, мы не только дадим вам рекомендательные письма, но и по нашим университетским каналам будем ходатайствовать, чтобы вас приняли. Дело теперь за вами, Марина, выбрать школу, в которой бы вы хотели продолжить обучение.
Это прозвучало мощно, теперь декан в моем воображении предстал как сказочный богатырь или, еще лучше, как золотая рыбка: давай, мол, говори, чего пожелаешь, а я, вильнув своим волшебным хвостиком, все осуществлю. Я почувствовала, что начинаю нервничать, и тут же серьезно задалась вопросом, означает ли это, что Гарвард в кармане, и, не будучи уверенной в этом, решила не томиться неизвестностью, а спросить.
— Сэр, — сказала я, стараясь даже в обращении быть как можно более формальной, — значит ли это, что я могу подавать документы в Гарвард?
— Опять же, конечно, это право университета, Гарварда в данном случае, — принять вас или нет, у них могут быть, конечно, свои критерии, но я не думаю, что они нам откажут. У нас близкие, дружеские отношения, все же в одном городе, многие их профессора также читают лекции и у нас, и вообще они считаются с нашим мнением. То есть, если коротко, ответ: да, хотя, конечно, обещать я не могу.
Теперь я уже нервничала по-настоящему, мне даже пришлось напрячь мышцы, чтобы сдержать подступающую дрожь. Гарвардский университет в моем сознании был не просто олицетворением безоговорочного успеха, а чем-то недосягаемым, доступным только для избранных, о чем любой другой человек и мечтать не может. Сколько раз от разных людей я слышала, что достаточно только закончить Гарвард, и карьера обеспечена, что люди из Гарварда и Йеля правят страной и так далее. И вот теперь, похоже, этот тайно желаемый, но запретный для всех плод раскрыт передо мной, перед, в общем-то, глупой девчонкой, которой только-то и повезло, что она встретила Марка, моего любимого Марка.
— Но и это еще не все. У нас есть специальный фонд для студентов, добившихся определенных успехов, но не имеющих собственных финансовых ресурсов. Этот фонд рассчитан на то, чтобы помогать им продолжить обучение, в смысле — материально помогать. Так что вы, Марина, можете подавать заявление на стипендию из этого фонда. Я думаю, ее вам будет достаточно, чтобы проучиться пару лет, скажем, в Гарварде, и не быть обремененной финансовыми вопросами. Ну а дальше все зависит, конечно, от вас, — он поднялся, я тоже встала. — Хотя я лично в вас не сомневаюсь.
Он проводил меня до дверей, задал какой-то снова нейтральный вопрос и уже у выхода пожал мне руку, пожелав успеха, и я искренне, действительно искренне, поблагодарила.
Я вышла, как в тумане, ошеломленная и даже испуганная всем происшедшим, не понимая, что со мной, собственно, произошло, не зная, что мне теперь делать, чтобы нечаянно все не испортить, не вспугнуть, не сглазить. В университете у меня на сегодня больше дел не было, и я поехала домой. Марк, видимо, поджидал меня, потому что, когда я открыла дверь, он стоял в прихожей и смотрел на меня с улыбкой, и только глаза у него были слишком голубые для такого еще раннего времени дня.
— Меня вызывал к себе декан, — сказала я более насторожено и испуганно, чем радостно, и тут же обессиленно плюхнулась на стоящий у стенки стул.
— Я знаю, — признался Марк.
И хотя его ответ должен был меня удивить, но он не удивил, у меня уже не хватало сил на эмоции, по крайней мере на сегодня резерв эмоций был исчерпан. Максимум, что мне удалось, — это поднять брови.
— Я уже два дня, как знаю, но не хотел тебе говорить. Хотел, чтобы они сами объявили, так более торжественно. Значит, сам декан.
— Ага, — меланхолично подтвердила я.
— Ну что ж, малыш, поздравляю, лучшего сценария нельзя было даже вообразить, хотя я нечто подобное предполагал. Они для тебя целый пакет приготовили: деньги, докторантура, статьи — весь набор. Это абсолютно грандиозно.
Он залез в буфет и вытащил бутылку коньяка. Во-первых, я никогда не видела Марка, пьющего днем что-либо более крепкое, чем пиво, во-вторых, даже мне было рано для коньяка. А в-третьих, у меня не было сил встать со стула — руки, брошенные вниз, к полу, застряли между вяло расставленных колен, шея подламывалась под тяжестью головы, — во мне не было ни жизни, ни желания. Мне казалось, что мое опустошение перешло на стул, и он сейчас, трухлявый, рассыплется под моей безжизненной тяжестью.
— Марк, рано для коньяка, — выдавила я из себя и, чтобы он понял, что такое рано, пояснила: — Еще двенадцать часов только.
