Подходя к парадной, Орест Георгиевич ни с того ни с сего вообразил, что попросят снять рубашку. Как будто и вправду шел к докторам.
Он постучал и, дождавшись, когда откроют, помедлил, но подал знак. Прямоволосый смотрел почти безучастно: то ли не узнавал, то ли следовал их дурацкому ритуалу. Наконец он отступил. Орест Георгиевич вошел в квартиру.
Занавес в гостиной задернули во всю ширину. Здесь не было ни души. Из дальнего угла доносились голоса, приглушенные складками. Навстречу никто не вышел. Орест Георгиевич приподнял лазоревую ткань, подошел к угловой двери и прислушался.
“Что до меня, — говорили старческим голосом, — я положительно думаю, что вопрос о бессмертии следует отделять от вопроса о смерти. У нас же почему-то считается, что смерть — необходимое и достаточное условие бессмертия, которое получают… — голос усмехнулся, — как пайку”. — “Вы хотите сказать, что сама по себе смерть не влечет за собой бессмертия?” — вступил другой голос. Орест узнал Павла. “Смерть вообще ничего не влечет. Сама по себе она — последнее в ряду земных обстоятельств и с этой точки зрения всегда имеет причину. Уж я-то знаю. Нагляделся!” — старческий голос рассуждал неторопливо. “Но что же делать с извечным человеческим желанием? Человек, черт бы его побрал, желает достичь бессмертия. При определенных обстоятельствах ради этого он соглашается умереть”, — Павел возражал горячо. “У вас ангельский подход, — тон собеседника был абсолютно серьезным. — У меня же — подход старика. Но поскольку старик есть падший ангел, значит, по известному логическому закону, у нас с вами могут обнаружиться точки пересечения”. В ответ Павел засмеялся ласково. Орест Георгиевич застыдился своей нарочитой медлительности.
Дальняя комната, в которую он входил впервые, больше напоминала приемную, нежели жилое помещение. В отличие от гостиной, она была обставлена со старомодной тщательностью. Три черных кожаных дивана стояли у самого входа — покоем. На одном, кинув руку на глянцевый валик, сидел Павел. Орест оглянулся, ища его собеседника.
В углублении капитальной стены на месте дровяного камина был устроен электрический, внешне напоминавший старинный. С обеих сторон его окружали изящные колонны, по виткам которых ходили холодноватые отсветы. Темный экран отодвинули в сторону, к сбмому, на одну ступень, возвышению — там стояло глубокое вольтеровское кресло. Оно было затянуто холщовым чехлом. В кресле утопал старик. Лицо, скрытое в полусвете, поражало мертвенной бледностью. В остальном Орест не нашел ничего необычного: залысина, высокий лоб, близко посаженные глаза.
Старческая рука потянулась к настольной лампе, контурами похожей на керосиновую — высокий рожок и плафон, изукрашенный тончайшим золотым узором. Старик повернул рычаг, словно подкрутил фитиль. Подхватив под локоть, Павел подвел и представил: “Прошу любить и жаловать: мой друг Орест Георгиевич. А это, — поклон в сторону кресла, — доктор Строматовский”. — “Вы — врач?” — все-таки Орест Георгиевич не скрыл удивления. “Ожидаете невнятной латыни и обращения коллега? Увы! Официально я считаюсь доктором химии, но, говоря между нами, числю себя по ведомству генетиков. Слыхали о слугах этой продажной девки?” — Строматовский улыбнулся тонко. “Приходилось”, — Орест Георгиевич отвечал понятливо. “Дай бог, — Павел подхватил беседу, — чтобы у всех продажных девок были такие преданные слуги. Я бы сказал — рыцари”. Он воздел указательный палец. “Рыцари со страхом и упреком, — Строматовский проворчал недовольно. — Вы ведь тоже естественник?” — доктор менял тему. К собеседнику он обращался с церемонной дружелюбностью. “Химик”, — Орест Георгиевич решил быть лаконичным. “И что же, достигли успехов?” Орест Георгиевич пожал плечами неопределенно.
Доктор поднял руку: три пальца сухой кисти были вытянуты вперед, два — сведены. Он шевельнул вытянутыми, словно сбрасывал с вопроса шелуху: “Есть ли что-либо в ваших трудах, в чем вы превзошли предшественников?” Глядя на сухие твердые пальцы, Орест Георгиевич ответил: “Нет”. — “Завистники? Чья-нибудь злая воля? Может быть, вас преследуют?” Орест Георгиевич замечательно понял старика. “Завистники — вряд ли. Преследовать не за что”, —ответив, он взглянул на Павла украдкой.
“Неужели вы всерьез полагаете, что преследующим нужен предмет?” — голос раздался из-за спины. Орест Георгиевич обернулся. “Здесь необходимо и достаточно двух действующих лиц: кто и кого, — в комнату входил хозяин. — В этом последняя истина греков: дух Ананке. Судьба преследует героя”. — “Тем более, — Орест кивнул вошедшему. — Увы! Я не чувствую себя героем”. — “Значит, — Павел глядел дружелюбно, — учитывая имя — эринии… Если верить Эсхилу, эти милые старушки преследуют твоего предшественника за пролитие материнской крови. Ничего не путаю? Да… Там еще вмешался дельфийский оракул: приказал отомстить за смерть отца”.
“Между нами говоря, ваш Эсхил — неисправимый романтик, — хозяин перебил. — Надо же! Выдумал суд старейшин, лишь бы оправдать своего любимчика. Лично мне Еврипид ближе. Все как в жизни: ни тени героического ореола. Главное действующее лицо — душевнобольной человек”.
Орест обернулся растерянно. Строматовский перехватил его взгляд: “Ну, ну… Бог с ней, с мифологией! Кто старое помянет…” Орест Георгиевич отвел глаза.
Доктор переждал неловкое молчание. “Ваш друг, — он счел возможным продолжить, — сообщил нам о том, что в вашем доме сохранилась редкая рукопись — так сказать, досталась в наследство. Павел Александрович сказал, что вы не станете возражать, если мы — в своем сугубо узком кругу — ознакомимся с ее содержанием”, — интонация приподнялась вопросительно. “Боюсь, он ввел вас в заблуждение”, — Орест Георгиевич ответил твердо. Глаза старика сверкнули испуганным дружелюбием. Орест подумал: иезуитским.
“Если так, примите мои нижайшие извинения. Поверьте, если б знал…” — Он развел сухими руками. Орест махнул рукой. “Благодарю вас, — старик за-смеялся беззвучно. — Вы — покладистый собеседник. Теперь это редкость, как отменное вино”. Строматовский покосился на Павла. Орест Георгиевич подумал, что здешним собеседникам далеко до единомыслия.
Он опустил взгляд и поднял, услышав прямой вопрос: “Что самое интересное в истории?” — “Люди, — ему показалось, что удар отбит чисто. — Их чувства, желания, побуждения”. — “Чувств пять, желания определены, побуждения однообразны. Будь по-вашему, все науки окончились бы на Аве-ле”. — Расцветая, старик казался моложавее. Боль ушла. Беседа становилась особенным, самодостаточным удовольствием. Орест бросил руку на спинку дивана и приготовился возразить.
“Вы, доктор, хотите сказать, что люди как элементы истории вас не интересуют?” — Павел опередил. Сухая рука поднялась. “Мне интересен любой человек, но только как носитель собственного заблуждения, причем заблуждения не любого, а лишь того, которое передается по наследству. Именно в этих заблуждениях скрываются зерна истины, и я — как петух — стремлюсь их склевать. — Он склонил голову набок. — Впрочем, можно сказать и по-другому: люди выдыхают заблуждения. Я же их вдыхаю, перерабатываю и выдыхаю истину. Exsufflatio — insufflatio.* Лист, вдыхающий углекислоту и тем спасающий человечество. Вам, как естественнику, это сравнение должно быть близким”.
“Добрались до латыни. — Орест Георгиевич любовался светящимся камином. — Можно ли быть уверенным, что именно в заблуждениях присутствует истинное зерно?” — он спросил, размышляя. “Нет, нет. — Строматовский покачал головой. — Поверьте, все куда серьезнее… Истина, проходящая первую фазу своего земного развития, собственно, и называется заблуждением. Точнее, так ее называют люди, наблюдающие процесс со стороны. Взять хоть Иисуса. Первых его приверженцев недальновидные римляне карали как носителей злостного заблуждения. Их считали абсолютно заблудшими именно на том основании, что они брались проповедовать абсолютные истины”. — “Вы верите в Бога?” — Орест Георгиевич вскинулся изумленно. “Отчего же — в Бога? Я вообще верю в богов”. Старик сидел спиной к черненой лампе. Орест Георгиевич не мог видеть его лица.
“Конечно, человечество в массе своей рационально: в обыденной жизни мы редко сталкиваемся с абсолютными заблуждениями. Приходится довольствоваться относительными. Вот почему я отдаю предпочтение тем заблуждениям, которым привержены большие группы людей — точнее, целые поколения. В каком-то смысле рассчитываю на переход количества в качество”. Орест Георгиевич поморщился. Старик уловил: “Да, да, мне тоже не нравится. Понятие поколения — весьма условно. Но надо же как-то членить умерших и живых”. — “Не понимаю, — Орест поднялся с дивана, — чем на практике может помочь изучение общественных заблуждений? Как правило, они весьма примитивны”. — “Не скажите… — Строматовский покачал головой. — Хорошее заблуждение можно соотнести с контекстом эпохи — посредством ключевых слов. В случае удачи мы нащупываем средостение эпохальной истины — если, конечно, предположить, что каждая эпоха носит под сердцем свою собственную истину”. — “И какую же, вы полагаете, носит наша?” — Орест Георгиевич подхватил заинтересованно.
