Он увидел, что глаза за очками прищурились. Лицо Ходжеса налилось краснотой.
— То, что вы написали у меня в дневнике, — сказал он.
— Что такое, мальчик? — Ходжес помолчал. — Вы знаете, как надо обращаться к наставнику, Сэвилл?
— Да, сэр, — сказал он.
— Это первое «сэр», которое я услышал, Сэвилл, с того момента, как вы встали.
— Вы так записали замечание, сэр, что получается, будто я опоздал три раза подряд.
Ходжес опять помолчал.
— Прочтите мне, что там написано, Сэвилл.
— «Третье утро в школе с опозданием», — прочел он вслух.
Ходжес помолчал.
— Мне кажется, это совершенно ясно, — сказал он. Потом вынул ручку. — В таком случае дайте мне ваш дневник еще раз, Сэвилл.
Он прошел через весь класс к столу. Звонок на урок уже отзвенел.
— Я запишу вам второе замечание, Сэвилл, за дерзость. Мне незачем объяснять вам, насколько серьезная вещь два замечания за один день. Три замечания за неделю — и я обязан доложить о вас мистеру Уокеру. В пятницу в это время я снова попрошу вас подать мне дневник. И если окажется, что какой-нибудь другой наставник счел нужным подтвердить мое мнение о вас, от меня уже больше ничего не будет зависеть.
Он записал второе замечание теми же красными чернилами, тщательно промокнул и отдал ему дневник. В дверь уже вошел учитель.
— Вы все поняли, Сэвилл?
— Да, — сказал он и пошел на свое место.
— Меня редко вынуждали записывать два замечания сразу, — добавил Ходжес, оглядывая класс. — Я думаю, мистер Хепуорт согласится со мной, что наставнику особенно грустно исполнять подобный долг, когда речь идет об ученике из его собственного класса. Не могу выразить, насколько прискорбно мне то, что произошло. Во всяком случае, надеюсь, что теперь положение ясно и в будущем ничего подобного не повторится. Достаньте учебники и тетради для урока мистера Хепуорта. О случившемся, если меня к тому не вынудят, я больше упоминать не буду.
Он вышел, на ходу снимая очки, и в полной тишине закрыл за собой дверь.
Хепуорт несколько секунд простоял молча. Потом провел рукой по волосам и медленно пошел через класс к столу.
— Пожалуйста, откройте атласы на странице тридцать первой, — сказал он.
После уроков Колин долго ждал возле учительской. Ходжеса он не увидел.
Потом он ждал снаружи.
Наконец из дверей вышел Плэтт с портфелем в руке и направился к воротам. Он подошел к нему и прикоснулся к фуражке.
— В чем дело, мальчик? Я слушаю, — сказал Плэтт. Пальто у него было расстегнуто — он явно торопился.
— Мистер Ходжес еще в учительской, сэр? — сказал он.
— Ходжес? У него сегодня последних уроков нет. Он сразу уходит домой. А в чем дело?
— Я хотел подать жалобу, сэр.
— Поговорите с ним утром, если это что-нибудь важное. Или оставьте записку в канцелярии.
Он добрел до остановки, еле удерживая слезы.
— Что это с тобой? Что-нибудь случилось? — сказал отец, едва он вошел.
Он показал ему дневник.
И увидел, как белеет лицо отца.
— Черт подери! Утром я туда съезжу.
— Не надо, — сказал он. — Ты только хуже сделаешь.
— Не сделаю, не беспокойся.
— Я сам с ним поговорю.
— Не беспокойся, малый. Я все улажу.
— Ничего ты не уладишь, раз занесли в дневник!
— Занесли, так вынесут, — сказал отец.
— Ты ничего сделать не можешь, — сказал он. — Только хуже будет.
— Не беспокойся, малый. Я все выясню.
Утром отец поехал в школу. После звонка на большую перемену Колина вызвали к директору. Директор сидел за письменным столом. По стенам вокруг тянулись полки с книгами, окно выходило на площадку, полную ребят. На стене висели фотографии в рамках, а в углу стоял большой глобус на деревянной подставке. Рамка на деревянной каминной полке заключала похожий на маску профиль. Глаз его был закрыт, черты чем-то напоминали худое лицо директора.
Из-под кустистых бровей на него смотрели бледно-голубые глаза.
— У меня сегодня утром был ваш отец. По поводу замечаний мистера Ходжеса, — сказал директор.
— Да, сэр. — Он кивнул. — Он говорил, что поедет в школу.
— Оказывается, вы опоздали утром на третий день после начала занятий и возражали против того, как мистер Ходжес сформулировал замечание в вашем дневнике. По его словам, вы держались с ним настолько дерзко, что это было равносильно нарушению дисциплины.
— Да, сэр.
— Судить о вашем поведении — право наставника, Сэвилл. А в данном случае не просто право, но и прямая обязанность мистера Ходжеса. Он не только очень опытный педагог, но и относится к мальчикам вашего возраста с большим пониманием и симпатией. Если у него сложилось такое мнение, значит, оно верно, и я на это мнение полагаюсь. Я весьма не одобряю мальчиков, которые, провинившись, не находят иного выхода, как жаловаться родителям, после чего те являются в школу с самым превратным представлением о том, что произошло.
— Я просил отца не ездить, сэр. — Он смотрел мимо худого, острого лица на площадку внизу.
— Он сказал, что вам трудно дается выполнение домашних заданий, Сэвилл.
— Да, сэр.
— Если вы не успеваете закончить их за полтора часа, вам следует указать на это в тетради и сообщить о ваших затруднениях преподавателю этого предмета, а не сидеть до такого позднего часа, что утром вы не можете проснуться вовремя и опаздываете на автобус.
— Да, сэр.
Директор взглянул на свой стол.
— Мне жаль, что это произошло в первые дни вашего пребывания в школе. Мистер Ходжес, чтобы его позиция была совершенно ясна, выразил готовность снять эти замечания и обратился ко мне с просьбой выдать вам новый дневник. Боюсь, однако, что я не могу и не хочу допустить ничего подобного. Дневник существует для того, чтобы его все видели, и он — самый важный ваш школьный документ. Надеюсь, вы извлечете из этого случая полезный урок и поймете, что наставники и наставницы видят свой долг вовсе не в том, чтобы карать вас за проступки; они здесь для того, чтобы учить вас, помогать вам, а в случае необходимости указывать, как и почему вы поступаете неверно. Надеюсь, вы теперь понимаете, что должны доверять их мнению. В конце триместра прошу вас прийти ко мне с дневником, и он покажет нам, каковы ваши успехи и прилежание.
Он вышел из кабинета. В канцелярии седая секретарша с красным загорелым лицом подняла голову от работы, улыбнулась и спросила:
— Вам что-нибудь велено мне сказать?
— Нет. — Он помотал головой.
— Ну, тогда идите, Сэвилл, — сказала она.
Он пошел по коридору. Звонка к началу уроков еще не давали, и он спустился на площадку.
Прислонившись к забору, он поглядел на окно директора. Цветные стекла, вставленные у его середины в ромбы частого переплета, слагались в школьный герб с девизом. Из кабинета он этого не заметил.
Вечером отец был каким-то притихшим.
— Он все-таки справедливый, этого у него не отнимешь, — сказал он. — И Ходжес тоже. Я с ними обоими говорил, — добавил он.
Колин в первый раз видел, как отец отступил от своего прежнего убеждения.
— Они сказали, что на них это никак не повлияет. В смысле оценок, — добавил он.
— Ну, теперь все улажено и позади, — сказала мать.
— Да, воздух, можно сказать, прочистился, — ответил отец. — Только смотри, на автобус больше не опаздывай, — добавил он.
Неделю спустя на тренировку пришел Стэффорд. После первого дня Сэвилл иногда разговаривал с ним на площадке за школой, а один раз они ушли из школы вместе и расстались у проулка, который, как он уже знал, вел к вокзалу. В четверг, когда Колин вышел из раздевалки, Стэффорд стоял посреди поля, упершись руками в бока, и словно не замечал, что происходит вокруг. Он ковырял каблуком дерн, посматривал по сторонам и поглаживал волосы медленно, почти растерянно, словно предпочел бы уйти и заняться чем-нибудь полегче.
Играл он в задней линии. Он был тонким, почти хрупким. По большей части он стоял, сложив руки, жевал травинку, заговаривал с другими игроками, а иногда подбирал камешки или комки земли и отбрасывал их в сторону. Получив мяч, он побежал так неторопливо, что, казалось, его обязательно должны были схватить — медленно, почти сонно сворачивал, увертывался, ускользал от протянутых рук, оставляя позади одного игрока, второго, третьего, и, наконец, словно ему наскучила такая легкость, отбросил мяч другому мальчику, который тотчас попал в захват.
— Больше энергии, Стэффорд. Больше энергии, — сказал Плэтт. Он сделал пометку в своем списке и кивнул Хепуорту.
Всего их отобрали тридцать. Иногда они менялись рубашками и играли против недавних партнеров. Остальных отослали. Основу составляли мальчики, учившиеся третий год или хотя бы второй; из новичков взяли только Стэффорда, Колина и еще двоих.
