Он смотрел на шорты Элен, на ее ноги, что робко упруги, долины изгиб, как в стране, где милосердие неба и щедрость земли в согласии мелкий журчащий ручей защищают.
— Это статуя, вопросительный знак Жана, указующего пальцем на мраморную глыбу с растущей щетиной.
— Ты в курсе, вопросительный знак Пьера.
— Да, — сказала Элен.
— Отчасти, — сказал Жан.
Пьеру нечасто представлялась возможность рассказывать свою историю, поскольку все родимогородцы ее знали, а туристы случались все реже и реже, да и тех к нему не водили. Он открыл рот и заговорил:
— Они прогнали меня из города пинками в зад, потому что я вызвал дождь. Дело в том, что с прошлого года дождь идет, как видишь, не переставая. Я оставался какое-то время за пределами города, плохая погода по-прежнему держалась. Отец растаял, из камня — гниющая падаль. Поль оказался образцовым братом, он был счастлив со своей супругой, звездой, проявившейся прямо здесь. Благодаря избытку счастья он сумел разжалобить родимогородцев. Я смог вернуться в город при условии, что не выйду из дома, пока не восстановлю каменную форму отца, то бишь его статую; ибо из-за меня, заявляли они, она растаяла. Я, видите ли, им ее установил. Я им ее развалил. А теперь я должен им ее еще и восстановить. Я взялся за дело. Как видите, работа серьезная.
— Да, — сказала Элен.
— Бруштукай подан, — крикнула Эвелина, появившаяся на лестнице.
— Твоя жена? — спросил Жан.
— Смотри-ка, — сказала Эвелина. — Гм! Гм!
— Да, — сказал Пьер. — Действительно забавно. Она вышла за меня замуж. Еще когда я начинал статую.
Эвелина спустилась поздороваться с прибывшими и сразу же задумала когда-нибудь надеть, как Элен, шорты, если уж не получается надеть, как ее кинематографическая невестка, купальник.
Раньше, во времена посудобоя, женщины не участвовали в Полуденном Празднике; Элен приняли за юношу, и она смогла, как и Жан, увидеть Алису и присутствовать при раздевании невестки на крыльце мэрии. Когда Алиса обнажилась, сохранив на себе лишь две спортивные детальки[149], все мужчины исторгли единогласное ах. Затем Алиса нырнула, а потом, удерживаясь на водной поверхности, принялась перемещаться в жидкости легко и грациозно. Несмотря на скептицизм отдельных зрителей, массы были вынуждены признать факт: эта женщина плавала. После трех-четырех заплывов Алиса вышла из вод, и малое количество ткани, покрывающее небольшие поверхности ее плоти, словно растаяло. И все мужчины снова исторгли ах. Дождь шел, не переставая. Алиса подобрала свою одежду и зашла в мэрию. И все мужчины снова издали ах, но продолжали стоять.
Потом они стали расходиться. Некоторые пробовали заговаривать с женщинами и девушками, которых они и знать не знали, и речи эти были бессвязны.
Зато в трактирах и тавернах они пили фифрыловку почти молча. Иногда наклонялись, чтобы посмотреть на воду, в которой мокли их ноги; шевелили конечностями, и их взгляд следовал за движением волны, слабое напоминание об Алисиных изгибах.
— А вас, — спросила у Жана Эвелина, — вас это не смутило?
— Почему это должно было его смутить? — спросил Пьер.
— Да ладно тебе, — сказала Эвелина.
— В Чужеземном Городе, — ответил Жан, — есть и другие женщины.
— Женщина есть женщина, — заявила Эвелина, — а Алиса к тому же — очень красивая и очень привлекательная.
— Что ты такое говоришь? — прошептал Пьер.
— Правда, Жан?
— Да, — ответил Жан. — Она очень красивая.
Элен подняла глаза и также ответила:
— Да.
Эвелина на нее посмотрела.
— Вы останетесь поесть с нами бруштукай, — решил Пьер. — Он уже готов. Если верить тому, что минут пятнадцать назад сказала Эвелина. Мы поговорим обо всем за нашим родимогородским блюдом. Забавно, раньше я не очень его любил, все думал о вещах, которые мне мешали распробовать, а теперь я работаю.
— Ты закончил эти три волоска?
Эвелина рассматривала легкий пушок на ногах Элен.
— Они пришли, когда я заканчивал второй.
— Она умерла, — сказал Поль, войдя и поставив в углу лавки водоистекающий предмет, пользование которым (занесенное из Чужеземья) радостные торговцы уже начали навязывать родимогородцам.
— Вас наверняка ждут в мэрии, — сказала Эвелина.
— Я забежал по пути, — ответил Поль. — Она умерла. Старуха.
Он отряхнулся. Вокруг него, справа и слева, образовались лужи. Он вытер лицо губкой и оглядел собравшихся: увидел второго брата и молодую женщину, которой могла быть только Элен.
— Знаешь, — сказал он Жану, — не очень-то мне и хочется оставаться мэром.
Не успел Лё Бестолкуй промокнуть себе рожу, как в дверь позвонил Роскийи. Затем прибыл Мазьё, потом Мачут, полностью замызганные. Поскольку Зострил и Сенперт обедали у Лё Бестолкуя, их внешность казалась менее подмоченной. Все переглянулись с выразительным выражением самого отчаянного отчаяния. После чего проделали это еще несколько раз, что избавляло от необходимости высказываться. Наконец Лё Бестолкуй кашлянул и сказал:
— Мы стоим перед фактом.
Остальные, стоя, согласились, пожав плечами, разводя руками, поднимая и опуская брови.
— Что говорит общественность?
Все вновь переглянулись. Почесали голову, ухо, потерли лоб, вытаращили глаза. А что она вообще говорила, эта общественность? Она не говорила ничего, эта общественность. Она была не в состоянии ничего говорить. В зрачке каждого родимогородца отпечатался образ одной и той же женщины, явление новое и лишающее дара речи.
— Где она сейчас? Что она делает? — спросил Зострил.
Остальные задумались над местоимением «она» и, пыхтя и научно тужась, сумели пастепена и пааднаму понять, что речь шла не об общественности, а о ней: Алисе Фэй.
Никто ничего не знал.
А Весенник? Еще один вопрос, стоящий на повестке дня. С ним также была полная неясность.
Все вздохнули.
Неразбериха клинила мозги.
Лё Бестолкуй предложил:
— А не выпить ли нам по стаканчику фифрыловки того года, когда Бонжан получил Главный Триумфальный Приз Весенника?
Все согласились, хотя и думали все-таки, однако и в общем-то, что для фифрыловки этот год был не такой уж и удачный.
Лё Бестолкуй встал и пошел за бутылью. Тем временем остальные молчали и предавались разнообразной деятельности, в основном связанной с ковырянием (носов, ушей, зубов и т. п.). Переведатель вернулся с открытой литровкой фифрыловки. Попробовали. Оценки не успели еще сформулитроваться, как в дверь позвонили.
— Так-так, — сказал Лё Бестолкуй.
— Ах, — выдал Зострил.
— Ох, — выдал Сенперт.
— Э-э, — выдал Мазьё.
— Гм? — вопросительно гмыкнул Роскийи.
— Кто это может быть? — произнес Мачут.
— Так-так, — повторил Лё Бестолкуй.
Он набрался мужества, встал и сказал:
— Я открою.
И сделал это.
Вошли два выуженных из потопа персонажа. Тот, что был наверху, не нагнул голову, в результате чего ударился лбом о дверной косяк. Того, что был внизу, повело зигзагами; он толкнул переведателя и залил водой и грязью ковер, уже и так изрядно подпорченный предыдущими гостями. Человеческая пирамида распалась, и два составлявших ее элемента (в которых спираторы признали калек) поднялись, постанывая зевом и поскрипывая костью.
— Жри-жри! — приговаривали они, брызгая слюной.
— Не желаете выпить по стаканчику фифрыловки? — любезно лебезнул Лё Бестолкуй. — Того года, когда Бонжан получил Главный Приз Весенника.
— Пей-пей! — приговаривали заморыши.
Они тоже полагали, что это неудачный год.
Слепец на ощупь, паралитик ползком двинулись к одному и тому же стулу. Их распределили по достаточному количеству сидячих мест.
— Ну что? — спросил Никомед, оглядываясь.
— Ну что? — спросил Никодем, топая ногой.
— Ну что? — ответили остальные, тайно и быстро переглядываясь и перепихиваясь коленками.
Повисла пауза.
— Будто мы не знаем, что здесь происходит, — сказал Никомед.
— А что здесь происходит? — спросил Лё Бестолкуй.
— Жри-жри! — ответил Никодем.
Лё Бестолкуй все же наполнил их стаканы. Два посетителя сглотнули винище и брезгливо поморщились. Стряхнули последние капли на паркет и сопроводили их двойным плевком.
— Бесполезно говорить о том, что здесь происходит, — сказал Никодем, утирая бороду рукой.
— Бесполезно, — подтвердил Никомед, повторяя его жест.
— Ну что? — спросил Лё Бестолкуй.
— Так вот, у нас есть новости, которых вы, может, еще не знаете, — сказал Никодем.
— Наверняка не знаете, — подтвердил Никомед.
— Посмотрим, — сказал Лё Бестолкуй.
— Расскажем? — спросил Никомед, повернувшись к брату.
— Давай, — ответил Никодем, по старой привычке поворачивая лицо в сторону своего собеседника и, конечно, не видя его; у него еще оставалось несколько машинальных жестов, которые несколько облегчали сыществование.
