— Обсуждать самое животрепещущее.
— Только без скабрезностей, — сказал Роскийи.
Три раза позвонили, три раза подождали, потом позвонили в четвертый раз.
— Это моя дочь, — сказал Лё Бе-уй.
Заседавшие почесали промежности и из вежливости встали. Зострил отодвинул задвижку; упала защелка, и вошла Эвелина.
Она отряхнулась и, прислонившись, чтобы сохранить равновесие, к стене, сняла сапоги. У нее были довольно красивые ноги. Ее чулки почернели от воды.
— Дождь идет, — сказала она, чтобы обрисовать спираторам метеорологическую обстановку.
— Такая уж погода, — сказал Сенперт.
Он предложил посетительнице стул. Она села, закинула ногу на ногу и принялась согревать ступни ладонями.
Все смотрели.
— Итак, — сказал Лё Бе-уй. — Насколько правдиво то, что рассказывают?
— А что рассказывают? — спросил Мачут.
— Опять вы за свое, — сказал Сенперт.
— Сударыня, у вас есть уточнения? — спросил Роскийи.
Эвелина перестала согревать ступни, сняла ногу с ноги и опустила глаза перед мужским обществом.
— Хотите, я разведу огонь? — спросил Зострил.
— Я мало что знаю, — сказала Эвелина. — Нет, спасибо.
— Хотя бы то, что знаешь, — сказал Лё Бестолкуй.
— Смотри-ка, зонт Лаодикеи.
— Давайте не будем возвращаться к этому вопросу, — предложил Сенперт.
— Она здесь?
— Я тебе потом все объясню. Расскажи нам о том, из-за чего мы здесь собрались.
— Из-за чего? — спросил Мачут.
— Не надо нервничать, — сказал Сенперт.
— Мы тоже так думаем, — сказал Зострил.
— Ну? — сказал Лё Бестолкуй.
Эвелина посмотрела на них.
— Из-за Алисы? — спросила она.
Они покраснели.
— А-а, — протянул Мачут. — Алиса Фэй. Теперь понятно.
— Об этом говорит весь город, — сказал Мазьё.
— Из-за предстоящего Жди-не-Жди?
— Вот именно, — сказал Зострил.
— Из-за ее купания?
Все еще гуще покраснели за исключением Сенперта, который побелел, Лё Бестолкуя, который позеленел, и Роскийи, который порозовел.
— Да-да, — вырвалось из пересохших уст Сенперта.
Эвелине они показались смешными, но она не понимала, при чем здесь зонтик Лаодикеи, и смеяться не стала.
— Так вы хотите знать программу будущего Жди-не-Жди? В праздничный полдень, вместо боя посуды, госпожа Набонид откроет инаугурацию Водяной Ямы, которую сейчас копают на Центральной Площади. Она в ней будет плавать.
— Она будет плавать? — спросил Мачут.
— Она будет плавать.
— Плавать? — спросил Мачут.
— Да, — сказал Сенперт. — Машешь руками и ногами в воде, не тонешь и двигаешься вперед.
— Стоя или лежа? — спросил Мачут.
— Лежа.
— Значит, она будет делать это лежа, — сказал Мачут.
— Ну да.
— Это непристойно, — сказал Мачут.
На том и порешили.
Шел дождь, когда они добрались до ворот Города, низведенных, впрочем, до одного лишь общеупотребительного названия, то есть простой таблички, и разрушенных с незапамятных времен. Путники находились в той части Родимого Города, что удлинялась и истончалась вдоль Окружной Дороги. Через открытое — несмотря на проливной дождь, искоса западавший внутрь, — окно и сквозь водяную завесу доходил сбивающий с пути запах, тусклый и пресный, более растительный, совсем не тот, что раньше, но он все равно понравился путнику, который сказал сопровождавшему его лицу: «Чувствуешь?» и сопровождавшее лицо ответило: «Да».
— Это у мамаши Сахул варится бруштукай, — сказал путник.
Сопровождавшему лицу запах был незнаком.
— Да, — сказало оно.
— Пойдем поздороваемся с ней.
— Да.
Они толкнули дверь, вошли, увлекая за и под собой ручьи и лужи.
— Мы вас не побеспокоили, мамаша? — спросил путник.
— Чем могу услужить? — спросила домохозяйка.
— Ваш бруштукай пахнет отменно, — сказал путник.
— В этом году хорошего бруштукая ужо не ждите, — сказала мамаша Сахул. — Слишком много овощей и трав из-за этой воды. Растет их немерено со всех сторон: щавель — огроменный, шпинат — гигантский, кресс-салат — чудовищный: плохи дела. Не будет ужо хорошего бруштукая, что бывал в прежние времена, ежели приходится пихать туда всю эту зелень.
Она повернулась в сторону Знойных Холмов:
— Гляньте, вон они, наши Горы, совсем ужо зеленые с этого дождя, что никак не кончается. Деревья растут чуть ли не на глазах, просто не верится! Даже не знаешь, как они называются. А сколько разновидностей! Пуще того, не успеешь глазом моргнуть, как вылезает еще один лист, которого раньше не видать было.
— Страна изменилась, — сказал путник.
— Вы, стало быть, знавали ее раньше?
— Да, — сказало сопровождавшее путника лицо.
— Вы, стало быть, не турист?
— Нет, — сказал путник.
— Откуда ж вы идете?
— От чужеземцев, — сказал путник.
— Да, — сказало сопровождавшее лицо.
— И вы уже бывали в нашем Родимом Городе?
— Он мне такой же, как и вам.
— Родимый?
— Конечно.
— Не может быть! Гспадин Жан! — воскликнула мамаша Сахул.
— Он самый, — сказал Жан, чтобы уступить чужеземному самосознанию и сбить себя немного с толку.
— Гспадин Жан! — снова воскликнула мамаша Сахул. — Вы уж позволите?
И они расцеловались: чмок-чмок. И слеза вытекла из левого и правого глаза мамаши Сахул, но очи Жана оставались сухи.
— Радость-то какая вновь свидеться, — сказала хозяйка. — Особенно после всех этих изменений.
— Похоже, теперь все время идет дождь, — заметил Жан.
— И не говорите. Вода, одна вода, с утра и до вечера, опять и снова, и тэдэ и тэпэ.
— Так можно и отсыреть.
— Вот именно, — подхватила мамаша Сахул. — Удачнее и не скажешь. Ах, гспадин Жан, вы не изменились; у вас по-прежнему всегда найдется словечко про запас.
— Благодарю вас, — сказал Жан.
— Да чего уж тут. Я ничуть не преувеличиваю.
— А Сахул? — спросил Жан.
— В последнее время он меня пугает. Запил.
— Бедняга Сахул, — сказал Жан.
— Пьет беспрестанно. Одну воду, и в огромных количествах! Задыхается. Печень потихоньку разлагается, вот уж горе-то какое, с его-то заслугами. В любую минуту дня и ночи берет здоровенный ушат воды и выхлебывает его за раз. Ах, как он опустился. А ответственный за это, гспадин Жан, все ж ваш брат, тот, что изничтожил тучегон. Во времена вашего отца, выушпрастите, гспадин Жан, всегда стояла хорошая погода, и мой супруг был сух, как тогдашние холмы. А сейчас? Так у него в заднице скоро вырастут грибы, а в носу — мох, точь-в-точь как в наших горах, что стали, по моему разумению, слишком овощнистыми. Ах, камни, камни!
Она принялась помешивать свой бруштукай.
— И действительно, — заметил Жан, — раньше был запах порезче.
— Еще бы! — сказал мамаша Сахул. — Ну что прикажете делать со всеми этими репами, морковками, свеклами и земляными грушами, которые на нас падают чуть ли не с неба?! А воды столько, что наше большое фамильное блюдо отмывается само собой: теперь никак не сохранишь исконный запах.
— Что касается меня, — сказал Жан, — если бы вы меня угостили, я бы все равно полакомился, несмотря ни на что.
— Гспадин Жан! Ну, конечно же! И вашего спутника тоже!
Она повернулась к спутнику, чтобы услышать слова благодарности, но тот промолчал. Она рассмотрела его. На нем была куртка, шорты и сандалии, как на туристе. Его мокрые волосы ниспадали справа и слева, иногда кудрями. Он смотрел в себя самого, в глубокую нутрь головы.
— Мой спутник, — сказал, улыбаясь, Жан, — никогда не ел бруштукая. Уверен, что ему понравится.
Вышеназванный спутник, вежливо склонил голову, затем встал, подошел к Жану и что-то прошептал ему на ухо. Жан кивнул, вышеназванный спутник пересек комнату и вышел во двор.
Заинтересованная мамаша Сахул переместилась поближе к зацветающему растительностью окну; выглянув, воскликнула:
— Да ведь это ж барышня!
— Это моя сестра, — сказал Жан. — Элен.
— Вона чего, — протянула мамаша Сахул.
И села, ошарашенная.
— Да, это Элен.
— Ну и дура же я, как же сразу не догадалась. Но, гспадин Жан, вы ведь не посмеете водить ее в таком виде по городу, в одежде для туристов и с голыми ногами?
— Я думал, времена изменились.
— Что вы хотите этим сказать, гспадин Жан?
— Я вернулся, чтобы посмотреть Жди-не-Жди, — сказал Жан. — Водный Жди-не-Жди.
Мамаша Сахул не ответила. Она посмотрела в другое окно и сказала:
— Дождь идет.
Элен вошла и снова села.
— Здравствуйте, барышня, — сказала мамаша Сахул. — Я не знала.
Элен улыбнулась. Мамаша Сахул изучала шорты, ноги, куртку, лицо, волосы. Все было очень мокрым.
— Теперь еще и из-за этого начнутся неприятности, — прошептала она.
