В такси она дала водителю адрес. Мы сидели, держась за руки. Мари смотрела в свое окно, я — в свое.
У больницы я расплатился с водителем. Сигнал светофора сменился, и такси уехало.
Мы молча шли по прямым, с каменными полами коридорам. Звук наших шагов эхом отдавался от облицованных камнем стен и сводчатых, как в соборе, потолков, в клинике стояли зеленые пластиковые стулья и столы с огнеупорным пластиковым покрытием. Полы здесь были начищены, сестринские посты застеклены.
Через час нас отвели в комнату, где уже находилась другая пара. Женщина лежала на черной кушетке, на боку, спиной к нам, и держалась за живот. Сидящий рядом с ней мужчина кивнул мне. Медсестра тронула женщину за руку.
Мы с Мари сели за стол в центре комнаты.
— Все нормально, — сказала она, сжав мою руку. Все будет хорошо, вот увидишь.
Медсестра принесла маленькую чашечку с пилюлями. Мари приняла их, запив водой, и пошла в ванную комнату переодеться.
Вернулась она в толстовке с капюшоном, с эмблемой МФШ, и в широких тренировочных штанах. Чтобы «скрыть памперсы», как выразилась она, закатывая глаза.
Мы сидели вместе, читая журналы, и ждали. И когда услышали плач, встретились взглядами и не отвернулись друг от друга. Мари наклонилась вперед и прошептала мне через стол:
— У меня так не будет.
— Хорошо, если так, — ответил я.
— Не будет, — пообещала она, стискивая мою руку, глядя мне прямо в глаза.
Она была так уверена в себе. Отложила журнал в сторону и принялась читать «Волны»[59], по ходу подчеркивая что-то для Мии.
Нам принесли какую-то еду, но она есть отказалась. Я сжевал несколько крекеров.
Я наблюдал, как Мари пытается читать, и представлял другую жизнь, где в конце концов мы обретаем ребенка, а не избавляемся от него. Где я прихожу домой радостный, а не освобожденный от бремени.
Время от времени Мари отрывалась от своего домашнего задания, смотрела на меня и улыбалась. Я представлял ее сидящей за нашим кухонным столом и нашего ребенка, спящего в другой комнате.
Когда пришла боль, она стиснула зубы. Я коснулся ее руки. Она посмотрела на меня, и я снова ощутил, что это такое — быть настолько любимым и не любить в ответ. Скоро она отпустила мою руку, встала и неуклюже прошла в ванную комнату.
Я смотрел, как закрывается за ней дверь. Услышал, как щелкнула задвижка.
Я сидел за столом под флуоресцентной лампой и слушал ее гудение. Потом услышал звук спускаемой в туалете воды, низкий рев жидкости, засасываемой в утробу здания.
Когда Мари вышла, на ней была уличная одежда. На плече висела сумка. Все было просто и безыскусно. Вся ее прежняя ложь не имела значения. Я смотрел на приближающуюся ко мне Мари, и мне хотелось ее защитить. Какую бы боль она ни перенесла, Мари смотрела на меня ровно, практически не морщась, отказываясь выказать малейшую слабость.
— Ну, вот и все, — сказала она. — Вызови медсестру.
Мари измерили температуру. Послушали сердце.
Затем мы снова оказались в длинных, облицованных камнем коридорах. Искали выход.
Прежде чем выйти на улицу, мы сели на низкую скамейку. Я поцеловал Мари в лоб.
— Я счастлива, — прошептала она, глядя на меня сверкающими глазами.
В школу мы приехали на разных такси. Там она вернулась к своим занятиям, а я — к своим.
Выглядел он ужасно — бледный, измученный, темные круги под глазами. Боже, как же он исхудал. Он перешел улицу и поцеловал меня, крепко обнял. Впервые мы касались друг друга на людях. Мы стояли перед станцией, тут же все эти такси в ряд, с зажженными фарами.
Потом мы сидели на заднем сиденье, и такси мчало нас к нужному адресу. Он ничего не сказал, поэтому я объяснила водителю, куда ехать. Подумала, что никогда не слышала, как он говорит по-французски. И тут же почувствовала, что могла бы заботиться о нем. Я попыталась представить, как знакомлю его со своими родителями.
Когда мы остановились перед больницей, какая-то часть меня была счастлива. Может, это отвратительно — ощущать, что я была счастлива, что буквально все в то утро доставляло мне удовольствие. Но иначе я бы солгала. Посреди этого страха, тошноты я была там с ним. Мы были вдвоем. В унылой комнате ожидания мы сидели, держась за руки. Там находились другие пары, какие-то люди вокруг, но тем не менее он обнимал меня все это время. То есть словно ему было безразлично, узнает кто или нет. Я готова была сидеть так целую вечность, пока он меня обнимает.
В любом случае первую пилюлю я приняла накануне вечером. Это уже началось.
В конце концов нас вызвали. Там находилась еще одна пара. Женщина страдала. Она плакала не переставая, но я от нее отключилась. Ее присутствие мне мешало, а все эти звуки сводили с ума. Я села за стол и сделала вид, будто читаю книгу, которая была у меня с собой. Но на самом деле я гипнотизировала себя. Уставилась в одну точку и сосредоточилась на ней, пока не исчезла внутри себя, пока все внутри меня не замедлилось.
Я чувствовала себя унизительно с этими жуткими прокладками в трусах, сидя вместе с ним в этой ужасной комнате с этой плачущей женщиной. Мне захотелось оказаться в другом месте. Уставиться в стену и исчезнуть.
«Хотя бы это было у нас общее, — думала я, — наша способность исчезать».
Он без конца дотрагивался до моей руки и спрашивал, все ли у меня хорошо, но даже он начал действовать мне на нервы. Хотелось быть совершенно одной или потерять сознание, чтобы это уже произошло, и очнуться потом в его постели. Но с другой стороны, я была уверена: как только это закончится, он меня оставит.
Тогда я снова стала представлять себе лицо ребенка. То есть лицо, которое я ему придумала. Отчетливо. У него в квартире была фотография, где он младенец на руках у матери. Они сидят на пляже, и его мама, такая красивая, держит его на руках. А у него большущие глаза и на голове маленькая хлопчатобумажная панамка. Вот так, по моим представлениям, выглядел наш ребенок. Выглядел бы наш ребенок. И как бы я ни сосредоточивалась, как упорно ни пыталась исчезнуть, это лицо возвращало меня назад.
Я знала, что он уже умер или умирает. То есть я понимала, что это не было ребенком, что это еще толком не сформировалось. И все равно продолжала представлять, как он борется внутри меня. Продолжала видеть, как он тянется ко мне.
И все это время, что я сижу там, думая о его маленьких ручках и милом круглом личике, он держит меня за руку и спрашивает: «Тебе что-нибудь нужно, Мари? Ты хорошо себя чувствуешь, Мари? Больно?» И я думаю: «Да, больно». Хочу сказать: «Да, больно. Да». Я хочу сказать: «Я продолжаю видеть этого ребенка, и он выглядит, как ты на той фотографии в твоей квартире, где ты с твоей красивой мамой, и на самом деле я не хочу его убивать. Я хочу его родить. Я хочу его родить и жить с тобой, втроем вместе с тобой до конца жизни».
Но я ничего не говорю, а просто сижу, притворяясь, будто все отлично, делая вид, что читаю.
Не знаю, сколько времени прошло. Наверное, несколько часов. А потом у меня закружилась голова, меня залихорадило. «Сейчас стошнит», — подумала я. Встала. И в этот момент меня пронзила боль, даже ноги подогнулись.
Он сидел и смотрел на меня, держа за руку, подняв ко мне лицо, а я стояла и смотрела на него сверху вниз. Все плыло перед глазами. «Я упаду, если сделаю шаг», — подумала я. Стояла, глядя на него, держащего меня за руку, пока не пришел новый спазм. Видимо, на этот раз я сморщилась, потому что он, судя по его виду, перепугался.
Когда смогла, я пошла в ванную комнату. Может, он пошел со мной. Не помню. У меня очень кружилась голова. Было очень много крови. Я села, скрючившись, на унитаз, и эти спазмы пронзали меня один за другим, сотрясая снова и снова. А потом они закончились, и то, что было во мне, вышло. Я посмотрела в воду.
Потом спустила воду, и это исчезло.
Трудно поверить, но после этого мы поехали в школу. Мы взяли разные такси. День я провела там как ни в чем не бывало. Он вел свои уроки. Дважды я прошла мимо него в коридоре.
Днем мы встретились в его квартире. Он раздел меня, и мы лежали в постели обнявшись. Я положила ладонь ему на грудь, чтобы чувствовать биение его сердца. Я плакала и плакала. Он гладил меня по голове и долго ничего не говорил. Не выпускал меня из объятий, не менял положения. Прижимал меня к своему теплому телу, и в конце концов я смогла вздохнуть всей грудью и постепенно прекратила плакать. Я уснула. Я была измучена. Не знаю, спал ли он, но когда я проснулась, мы так и лежали. Моя ладонь так и оставалась на его груди.
Я рассказала ему о ребенке. В смысле о воображаемом ребенке. Как он был похож на него, причем с той фотографии, где он со своей матерью. Я сказала, что люблю его. Сказала: «Прости меня, Уилл». А он ответил: «Тебе не за что извиняться». Мы лежали тихо. Потом я сказала ему, что, кажется, буду скучать по этому ребенку. Я сказала: «Это, вероятно, глупо, но мне кажется, это правда». Он ответил: «Это совсем не глупо».
