Я рассказала ему о ребенке. В смысле о воображаемом ребенке. Как он был похож на него, причем с той фотографии, где он со своей матерью. Я сказала, что люблю его. Сказала: «Прости меня, Уилл». А он ответил: «Тебе не за что извиняться». Мы лежали тихо. Потом я сказала ему, что, кажется, буду скучать по этому ребенку. Я сказала: «Это, вероятно, глупо, но мне кажется, это правда». Он ответил: «Это совсем не глупо».
Все происходило очень медленно. Разговор, я имею в виду. Один из нас говорил, потом наступала долгая пауза, как будто мы оба засыпали на несколько минут, а потом просыпались и говорили что-то еще. Весь тот вечер был странный. Будто мы напились или не спали несколько дней. Мы лежали несколько часов, просто глядя на балки, но не друг на друга.
А потом он сказал: «Когда-нибудь ты станешь прекрасной матерью, Мари». «Может быть, — ответила я. — А как же ты, Уилл? Разве ты не хочешь быть отцом?» Он долго не отвечал. Я лежала и слушала его медленное дыхание. А потом он заплакал. Я это почувствовала. Села на постель и посмотрела на него. Он лежал с закрытыми глазами и плакал.
«Эй, — как можно нежнее сказала я. Коснулась его лица. — Эй…»
Но он глаза не открыл. Он походил на ребенка. «Уилл», — позвала я. И продолжала звать его по имени.
Спустя какое-то время он открыл глаза, и тогда я поняла, что совсем его не знаю. Поскольку не представляла, что еще можно сказать, я спросила: «Уилл, почему ты плачешь?» Он ответил, что ему жаль, что мне пришлось через все это пройти. И я сказала, чтобы он за меня не переживал. Что меня уже тошнит от разговоров обо мне. И он засмеялся, как смеется человек во время плача.
Он сказал, что планировал быть отцом. Сказал, что был женат пять лет. Что они мечтали иметь детей.
Я смотрела на него и представляла женатым, живущим с женщиной, нянчащим своего ребенка. И хотя мне казалось, что представить это будет трудно, увидела, что это легко. Я спросила его, что же изменилось, и он ответил, что бросил жену и перебрался в Париж. А может, он сначала перебрался в Париж, а потом бросил жену. Я не помню. «Почему? — спросила я. — Почему ты бросил жену? Вы не были счастливы?»
Лежа, он протянул руку, коснулся моего лица и сказал: «Я не знаю, Мари». А я возразила: «Конечно, знаешь, Уилл. Конечно, ты знаешь. Иначе зачем вот так бросать налаженную жизнь?»
Он долго смотрел на меня молча, словно собирался начать рассказ. Я наблюдала за ним, за его приоткрытым ртом. Но он так и не заговорил и исчез так же быстро, как ожил.
в первый учебный день я увидел Колина после занятий в маленьком кафе у входа в метро. Он что-то писал. На столе перед ним лежали книги и пачка сигарет. Остановившись наверху лестницы, я наблюдал за ним через стекло. Писал он медленно, не отрывая взгляда от страницы. Я колебался, стоя на ступеньках: то ли спуститься в метро, то ли войти в кафе. С той субботы протеста мы почти не общались.
В тот день, пока я наблюдал за ним, со всех сторон толкаемый людьми, я снова почувствовал себя на краю чего-то. Как будто моя жизнь одновременно замедлила и ускорила свой ход. Я решил было не мешать ему курить свои сигареты. Но не мог оторваться — смотрел, как он работает, барабаня пальцами по столу, и все пишет и пишет.
Пишущий парень. Мой друг. Единственный человек, который никогда меня не разочаровывал. Я подошел к кафе и постучал по стеклу. Он посмотрел, вздернул подбородок и знаком предложил войти.
Пока я входил и пробирался к его столику у окна, он освободил для меня место. Мы обменялись рукопожатием — на этот раз традиционным, серьезным и крепким. Подошел официант, и я попросил принести кофе, но Колин сказал «нет» и заказал два пива. Я пожал плечами, и официант ушел.
— Что делаешь? — спросил я, глядя на тетрадь.
— Английский.
— Уже?
— Мне есть что сказать, старик. И я хочу, чтобы он наверняка это прочел.
— Ты о чем?
Официант поставил перед нами пиво. Когда он ушел, Колин посмотрел на меня.
— Ему недолго у нас осталось, Гилад.
— Почему?
— Ты действительно ни с кем не разговариваешь.
— Что?
Он взял свой стакан и уже собрался сделать глоток, но потом остановился.
— Твое здоровье. — Он поднял стакан.
Мы чокнулись. Лучи низко стоящего солнца падали сквозь стекло на наш столик.
— Гилад, приятель, послушай; короче, ты знаешь, кто такая Мари де Клери?
— Я ее знаю. И что?
— Мы с ней долго были вместе. Я бросил ее в прошлом году.
— Ясно. И что?
— Она не в себе и болтает, приятель. Рассказывает всем. Она с ним спит. Спит с Силвером, понятно?
— Чепуха, Колин, — засмеялся я.
— Неужели ты не знаешь? Ни разу не слышал эту историю? Да у нее рот не закрывается.
— И ты в это веришь? Серьезно?
— Сначала тоже не верил. Сначала думал, что это чушь, но теперь, старик, я точно знаю: это правда.
— Это никак не может быть правдой.
— Я тоже так думал. То есть ты знаешь, как за ним бегают девчонки. Этот парень может поиметь любую, какую захочет, поэтому зачем ему выбирать ее? Да ни за что, правильно? И я все качал головой, думая, что этого не может быть. Но теперь я слышу, как об этом говорят родители. Это вышло наружу, старик.
Он отхлебнул пива. Я смотрел на улицу. Какое-то время мы сидели молча, наблюдая за людским потоком, стекающим с улицы в метро. Периодически мимо кафе проходили и спускались по ступенькам ребята из нашей школы, рюкзаки подпрыгивали у них за плечами.
— Слушай, старик, как думаешь, почему Ариэль так его ненавидит?
Я покачал головой.
— Она узнала первой. Мари первой ей призналась, приятель. Она говорит, что была морально шокирована. Дерьмо из нее так и прет. Весь прошлый год только и твердила, как ей хочется с ним переспать. Ревнует просто, что он выбрал не ее. Несколько месяцев назад мы с ней круто трахались. Она сказала, что собирается сообщить своим родителям. Я сказал, что нечего ревновать, и она взбесилась. Когда я это сказал, то даже не верил, что такое происходит, но теперь, старик, я в этом уверен. Или уже закончилось. Я даже слышал, что она забеременела.
Я смотрел на улицу. Солнце опустилось за деревья, и на улице зажглись фонари.
— Думаешь, его уволят?
— Так я слышал. То есть, конечно, уволят.
Какое-то время мы сидели молча. Пили пиво.
— Это не важно, — наконец произнес Колин.
Я посмотрел на него.
— Почему?
— Не знаю. Я об этом думал. Не только об истории с Мари, но и о том, что он сделал во время демонстрации. Как он тогда облажался. Позволил этому придурку плюнуть на себя. Меня это взбесило. На хрен взбесило. Взять и вот так уйти. Я ожидал, не знаю, чего-то большего. Чего-то более… более…
Он умолк.
— Героического, — подсказал я.
— Героического, — кивнул он. — Но в итоге я кое-чему научился у этого парня. По крайней мере он не такой, как я думал. Или каким хотел его видеть. Может, он — разочарование. Для тебя тоже, я знаю. Он не этот тебе гребаный герой. А кто герой? В смысле, а чего мы ждем?
Колин допил свое пиво. Мы сидели и смотрели, как к лестнице, ведущей в метро, подошла женщина с палочкой. Она остановилась, чтобы перевести дыхание, а затем начала неловко спускаться по бетонным ступеням.
— Ты говоришь совсем как моя мама, — признался я.
— Да? — Колин засмеялся.
— Она как-то спросила; «Чего ты ждешь от людей?» Как будто от другого только и можно ждать, что разочарования.
— Да, старик, это как раз одно из многого, чего нам следует ожидать. Но по большому счету лучше не ждать ничего. Меня бесит, что до сих пор хочется для него писать. До сих пор хочется знать, что он думает о моей писанине, о моих словах. Обо мне, наверное.
— Пока он еще здесь, — напомнил я.
— Пока он еще здесь.
Опять мы замолчали. Колин, уставившись на улицу, быстрыми толчками вращал на столе зажигалку. Я смотрел, как она крутится синим пятном.
А потом мы оба увидели, как из школы идет по улице Силвер. Он шел медленно один. Пальто застегнуто, высокий воротник поднят, серый шарф замотан вокруг шеи, а на плече висит старая коричневая сумка. На лестнице метро он остановился. Мгновение я думал, что он войдет в кафе. Но он обернулся и посмотрел в направлении школы, потом на рождественскую иллюминацию, все еще висящую над перекрестком, и наконец еще выше — в ночное небо.
Потом повернулся и исчез в метро.
Вскоре я уже шел по бульвару Сен-Жермен домой. Кафе были переполнены. В остром вечернем воздухе пахло каштанами и пережженным сахаром. Мне казалось, я так давно не обращал на это внимания. Вдоль бульвара горели голубые фонари.
Еще из коридора я услышал в квартире голоса. Открыл дверь своим ключом. Моя мать сидела лицом к камину, раскинув руки, в левой руке держала бокал с шампанским. Одета она была в джинсы и толстый белый свитер с высоким воротом. Сидела, подогнув ноги под себя. Мама смеялась, когда я вошел в комнату, рот слегка приоткрыт, взгляд прикован к отцу, он в черном костюме и светло-розовой рубашке. Никакого галстука. В одной руке он держал бутылку шампанского, в другой — бокал. Отец улыбался.
