Им это не нравится. Не нравится Левушке, не нравится Тарасу. Это, объясняют знатоки, время такое – торопливое. Это, уверяют эксперты, жизнь такая – суматошная. Так-то оно так, а им-то что делать? Так-то оно так, а им куда деваться? (Эй, градостроители! Вникните в проблему, учтите при планировке улиц. Сделайте, градостроители, два тротуара: один для торопыг, другой для задумчивых. А то, глядишь, первые затопчут вторых, на развод не останется. Отмахиваются градостроители. Открещиваются. Нам бы, говорят, ваши заботы. У них, у градостроителей, шустрые машины давят тех самых торопыг, только стон стоит, треск идет – не успевают оттаскивать. Где уж тут думать о каких-то чудаках, о задумчивых одиночках, что бредут по тротуару с коробкой от зубного порошка? Пусть сами спасаются, если, конечно, сумеют.)
– Отгадай загадку, – сказал Тарас и взглянул искоса, снизу вверх.
– Давай.
– Обезьянка в красных штанишках увидела поломанный рельс. Что она должна сделать?
Левушка подумал. Сказал осторожно:
– Ничего, наверно.
– Ты что... – возмутился Тарас. – А паровоз? Паровоз-то едет.
– Тогда не знаю.
– Сдаешься?
– Сдаюсь.
– Обезьянка, – объяснил, – должна снять штанишки и помахать ими. Машинист увидит красное и остановится.
– Тогда это, наверно, большая обезьяна с большими красными штанами.
– Нет, – отмел категорически. – Обезьянка маленькая.
– Но паровоз-то большой... – заволновался Левушка. – Огромный паровоз на огромной скорости. С него и не заметишь красные штанишки.
– Нет, – упрямо повторил Тарас. – Обезьянка маленькая. Маленькая обезьянка в красных коротких штанишках.
11
Зоя уже ждала их дома. Веселая, довольная собой, можно сказать – счастливая. Шлепала босиком по паркету, напевала громко и фальшиво.
– Тарас! – подхватила его, приподняла, закружила по коридору. – Здорово, мужик!
Тарас глядел на мать сверху, улыбался стеснительно.
– Ты что же, не рад?
– Рад...
– А рад, так радуйся.
Завертела пуще прежнего.
– Ма... – сказал тихо. – Голова закружится.
– У тебя?
– У улитки.
– Да ну! У тебя бы не закружилась, у нее – пускай.
Но Тарас уже завозился в руках, пихался коленками в живот, хотел поскорее на пол.
– Эх, ребятки! – закричала. – Пообедаем сейчас! Чего, мужик, есть будешь?
– Макароны.
– Сразу видно, – засмеялась, – детсадовский ребенок. Я тебя мясом накормлю, мясом! Чтобы рычать научился. Да и выпьем по такому делу!
– Что это ты веселая? – удивился Левушка.
– Купила, Лев! – Схватила его за руку, потащила в комнату: – Чуешь? Захотела и купила!
Сервиз стоял распакованный на столе, радовал глаз нежной голубизной, удивлял разнообразием форм, повторялся хитрым узором на тарелках, блюдах, прочих предметах непонятного назначения.
– Восемьдесят семь штук! Одна в одну.
– Где деньги достала?
– Достала. Захотела – и достала.
И сразу о другом:
– Идите руки мыть. Есть хочу – живот подвело. Один сухарь за целый день.
Стрельнула в Левушку бесстыжим глазом. Побежала на кухню.
Левушка повел Тараса в ванную, помыл руки, потом прошелся по квартире, заглянул во все углы. Будто воротился из долгого отсутствия. Бабы Мани дома не было. Дед Никодимов лежал на кровати поверх одеяла: руки по швам, глаза в потолок. В ковбойке, в байковых лыжных штанах, на ногах кеды. В углу, за дверью, стояла его коляска. Под кроватью валялось непроданное тряпье.
– День добрый!
Дед не откликнулся. Даже глазом не моргнул. Лицо синее, руки синие, уши – и те синие, как у мороженой курицы.
Левушка пошел на кухню, к Зое.
– Чего он?
– Мается чего-то. С утра с самого.
– Может, к столу позвать?
– Да он не идет. Я звала.
– А где баба Маня?
– Там... – Отвела глаза. – Скоро придет.
Резала ловко помидоры, крошила капусту, чистила лук – очень собой довольная.
Левушка постоял, поглядел, пошел в комнату, сел, как чужой, за стол. Стоп был большой, крепко сбитый, грубого некрашеного дерева. И шкаф некрашеный, самодельный. И табуреты тяжелые. Лавка старая, обтертая задами, вдоль стены. И, конечно же, киот с иконами. Зоя быстро прошла через торшеры, свечи, низенькие столики с хилыми креслами, а потом все выкинула, сделала стиль – деревенский. Как у бабы Мани в комнате. А то у нее сервант зеркальный, у бабы Мани – буфет фанерный. У нее диван финский, у бабы Мани – кровать железная, с шишечками. У нее Хемингуэй на стене, у бабы Мани – Богородица. Зато теперь полное соответствие. Теперь Зоя не стесняется, удивляя гостей: "Мы – деревенские!"
Левушка сидел, сгорбившись, на табурете, грубая, топорная мебель обступала со всех сторон, давила своей тяжестью, а на столе стоял изящный японский сервиз, отблески света дробились на причудливых его изломах, скрещивались, переливались, пытались отразиться в некрашеном дереве стола и умирали обессиленные. И Левушка вдруг затосковал по скатерти. По тяжелой коричневой скатерти в тканых узорах, с кистями, которая лежала когда-то на столе его детства, давала тепло, уют, мирный покой. Давно нет той скатерти, нет того детства с его уютом, и грубый, кирзовый мир обступил кругом своими топорными формами.
– Мужики! – крикнула Зоя из кухни. – Идите есть. Живо!
Вскочил торопливо, опрокинув табурет, ударил коленом о край стола, и одна из тарелок с высокой стопки вздрогнула, покачнулась, медленно, будто нехотя, соскользнула вниз. Сначала на стол, потом на пол. Легкое "дзынь" ударило по ушам звонкой пощечиной.
Зоя уже стояла в дверях, глядела ошеломленно, медленно наливалась краской.
– Вот... – сказал Левушка невпопад. – Как нарочно...
– Ты что... – прошептала она, и судорога схватила горло. – Что... сделал?
– Склеим... – жалко улыбнулся он. – Никто не заметит.
– Сервиз... – слезу выдавило из глаз. – Весь день по жаре... Не жрамши...
Как он ее понимал! Ах, как понимал! Бегала, старалась, доставала деньги... Он, Левушка, всех понимал. Всех до единого. Понимал и оправдывал. Объяснял и жалел. Это отравляло ему редкие минуты торжества, считанные случаи победы. Проклятый дар – понимать всех!
– Ты... – она глядела с ненавистью глазами круглыми, беспощадными, будто враз ощетинилась острыми локтями. – Ты… неуклюжий, бездарный тип... Ты... блаженный и убогий... Сам ничего не можешь, и другим портишь...
Распалялась все сильнее, слова душили ее, и она торопливо их выплевывала, давилась ими, захлебывалась, а они лезли и лезли:
– Ты... болтун, ничтожество... Юродивый... Бесталанный... Ты... кисель, тряпка, сопля, размазня... Ты... Ты неудачник... Неудачник!
Нашла, наконец, нужное слово, вцепилась в него, упивалась им, яростно кричала ему в лицо:
– Неудачник! Неудачник!.. Ты – хронический неудачник! И не ищи причины. Не жди оправдания. Просто ты – неудачник!
И последний раз, шепотом, раздельно, на выдохе:
– Не-у-дач-ник…
– Все? – спросил Левушка.
– Все! – крикнула, искривив лицо до безобразия. – Все!
Левушка вышел в коридор, заглянул через щелочку в другую комнату. Перед телевизором стояли два стула. На одном сидел Тарас, на другом лежала открытая коробка с улиткой. Вдвоем они смотрели детскую передачу…
...Тут волки, наконец, сговорились, поточили кривые ножи, поползли по-пластунски к заячьей избушке. Свет метался тревожными бликами. Музыка подбавляла страху. Волки выглядели настоящими убийцами. Тарас сполз со стула и, пятясь, не отрывая глаз от экрана, стал отходить назад, на безопасное место. Улитка осталась одна, беззащитная, в открытой коробке. Тарас спохватился, медленно-медленно подошел обратно к стулу, взял коробку с улиткой, и уже вдвоем они отступили за шкаф. Так и досматривали передачу, одним только глазом, за надежным укрытием.
12
– Лев, – сказала Зоя уже из коридора, – давай поговорим, Лев. Как интеллигент с интеллигентом.
– Какой ты интеллигент? – Он даже не обернулся. – Ты сомневалась когда-нибудь?
Переступил с ноги на ногу, в отчаянии всплеснул руками:
– Все бы ничего! Но что с детьми делать? Что делать с детьми?
– Я знаю, что делать, – твердо сказала Зоя. – Я за него возьмусь.
– Ты возьмешься...
– Сделаю из него человека.
– Ты сделаешь...
– Лев! – сказала запальчиво. – Ты не можешь меня осуждать. Я долго ждала. Я верила. Но всему есть предел!
– Ну, конечно, – сказал. – Конечно, конечно.
– У меня сын, Лев. Его надо готовить к жизни. Что ты ему дашь? Свои неудачи? Что привьешь? Свои сомнения? Хватит с нас одного тебя.
– На нас техника, – сказал невпопад. – На них – люди...
– Ты неуживчивый. Всех раздражаешь. От тебя одни неудобства.
– Это я не нарочно, – объяснил. – Это я так живу.
– Ах, как остроумно! Ты соскочил с рельсов, Лев. С одних соскочил, на другие не попал. Все катятся по рельсам, один ты – колесом по шпалам.
