Роланд подозвал официанта и заказал вина, а потом спокойно спросил:
— Какова же альтернатива?
— Где? Здесь? Вы уже освоились в городе? Нет никакой альтернативы.
— Если вы…
— Нет, — перебил Геллерт. — Я бы не хотел дискутировать на эту тему. Я слишком устал для этого.
Официант принес вино, и они стали молча потягивать из бокалов. Роланд обернулся. За двумя столиками играли в шахматы. Геллерт проследил за его взглядом и кивнул. Роланд встал и принес доску. Геллерт расставил фигуры. Обоих ферзей он тут же убрал в сторону.
— Мы должны считаться с обстоятельствами, — сказал он. — Самым сильным оружием мы уже не располагаем. Ферзь означает сердце… или?
Роланд посмотрел на фигуры.
— Тогда не будем выбирать цвет по жребию.
— И не будем тыкать друг друга носом в ошибки.
— Будем делать новые, — сказал Роланд.
— О нет, — возразил Геллерт. — Все наши ошибки мы уже совершили. Вам, как и моему сыну, я вряд ли сумею объяснить, как сильно въелся в мои старые идиотские мозги тезис о том, что историю реабилитирует будущее, или там дезавуирует, или преодолеет. Нам была дана лишь возможность выживания. Вы меня понимаете? Нет? Это тоже трудно понять.
Он выдвинул вперед обе угловые пешки, обнажив таким образом фланги. Роланд ответил таким же ходом.
— Чего вы от меня хотите? — спросил он.
— Ничего. Просто беседы. Мне все еще причиняет боль смерть всякого человека. Для каждого найдется кто-нибудь, кто его схоронит. А вы даже не похоронили собственную жену.
Он выдвинул королевскую пешку на два поля. Роланд пустил в ход левого коня.
— Революция — не утопия, — сказал он. — Она, конечно, в чем-то утопична, но и все же это нечто неопровержимо реальное, мы лишь не поняли «как?» и момент выбрали неудачно. Нам бы…
— Прошу без сослагательного наклонения. — Геллерт полностью оголил короля. — И без кивков на прошлое. Для революции, знаете ли, существует один-единственный момент — «сейчас». Еще у революции нет совести. Поэтому не говорите мне: если бы мы знали. Это нельзя принимать как информацию.
Он вывел из-под защиты своего белого слона и подставил его Роланду.
— Вы полагаете, у нас изначально не было никаких шансов? — спросил Роланд.
— С лозунгами Учреждения? «Сила в единстве!» и тому подобное? Я слышу это от сына. Ну и, конечно же, «дисциплина». Это исходит от нашего Центра. Тоже официальный лозунг. Хуже всего, что Учреждению нужен именно тот процесс, который идет сейчас. Накопилось много ненависти.
Следующим ходом Геллерт нарочно поставил под угрозу свою ладью.
— Значит, у нас не было никаких шансов? — повторил свой вопрос Роланд.
Геллерт откинулся на спинку стула и посмотрел на окна, которые находились на уровне тротуара. Можно было видеть ноги прохожих. Сейчас все заслонили сапоги, целая колонна сапог.
— Вот, — кивнул он. — Что тут еще скажешь.
Роланд обернулся: он сидел спиной к окнам, чтобы не выпускать из вида черную лестницу.
— На Севере, — заметил он, — приход Чужаков не вызвал никакого сопротивления. Толпы людей встречали их с ликованием, потому что ожидали чего-то нового, какого-то улучшения, что ли. Но появились лишь сапоги.
— О да, да, — подтвердил Геллерт. — Мы вообразили себя очень умными и очень значительными, когда это случилось, но началось это не тогда, а гораздо раньше, в прошлом, перед которым мы спасовали, когда были юнцами.
— Вот именно. Как подумаешь, что больше половины жителей этого города…
— Прошу вас, давайте без статистики.
— Хорошо. Что нам оставалось делать? Ждать и просить и все пустить на самотек?
Геллерт сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил носовой платок.
— Вы глупец, Савари, такой же, каким был и я. Просить? С какой стати? Кого? Либо уж совершенно смириться с тем, что есть, и пытаться искать в этой ситуации наилучшие возможности, либо… Послушайте, революцию можно делать только таким образом, как если бы не было никакой истории. Вы, наверно, думали, она неотделима от прогресса. Или их можно как-то связать: прогресс и революционное будущее. Но у революции нет памяти, и, по существу, она отрицает всякий прогресс. Это нечто вроде скачкообразной мутации человеческого организма. Как вы собираетесь решить такую чудовищную головоломку? Все остальное было бы просто повторением. Все существующее обрекается на уничтожение. Одобрять то, чего нет. Вы попытались одобрить нечто воображаемое.
Роланд повернулся к шахматной доске и задумался над ответом, которого, возможно, и не было. Он передвинул одну фигуру и проиграл ее. Геллерт сделал ход, Роланд взял его фигуру. Рядом с доской их скопилось уже предостаточно. Еще немного — и на доске останутся одни короли.
— Нам дан лишь тот язык, который мы имеем, — ответил Роланд.
— А вам бы надо изобрести свой собственный, новые слова, иные связи, и в момент изобретения вы бы неизбежно поняли всю тщету. Но ваши друзья просто говорят «революция», а подразумевают «власть». Учреждение больше смыслит в этом. Власти они обязаны своим существованием. Без власти не учредишься.
«Без власти нет смерти», — подумал Роланд, смахнув рукой все оставшиеся на доске фигуры.
— Конец, — сказал он, чувствуя, как внутри закипает гнев. — К чему была эта игра, эта встреча. Вы же заранее знали: конец. И стали играть.
— Успокойтесь. — Геллер собрал фигуры и начал расставлять их заново. На этот раз он выбрал черные. — Давайте выясним, кто первый останется без единой фигуры и окажется проигравшим.
Роланд пожал плечами.
— Разумеется, вы должны были задать вопрос: зачем эта встреча при всеобщем цинизме, — продолжал Геллерт. — Надежда — бред сумасшедшего, но терять ее нельзя и…
К столику подошел официант.
— Скоро одиннадцать, — предупредил он, указывая на стенные часы. — Если господа не закончили…
Геллерт поднял голову.
— Господам пора уходить, и мы уходим.
Он заплатил за себя и за Роланда, поставил доску на место и вышел из погребка. На улице он взял Роланда за рукав.
— Куда?
Роланд и сам не знал. Они в нерешительности постояли у двери. Подошел полицейский патруль и потребовал документы. Геллерт показал служебное удостоверение и спровадил блюстителей порядка.
— Пойдемте ко мне, — предложил Роланд. — Я живу здесь, недалеко. Моя хозяйка не из болтливых, к тому же она уже спит в это время.
Геллерт кивнул, и они двинулись по улице Нации в сторону южной части, и все время, пока они шли по темным улицам, Роланда не оставляла мысль о том, что ему следовало бы быть с Джоном, что ничего более важного нет.
Когда Мария вышла из-за складов, уже миновала полночь, лодка была полностью загружена и готова к отплытию, только Индеец все еще стоял на пирсе, вглядывался в темноту и ждал. Четыре дня провела она в гавани и каждый день около одиннадцати часов приходила к тому месту, где разгружали суда с продуктами. Она искала Роланда, но его там не было. Возможно, он появлялся здесь нерегулярно. Или вообще перестал сюда ходить. Либо же — а от этого ожидание становилось просто мучительным — его схватили.
Роуви поздоровался с ней почти что с нежностью. Индеец молча прижал к себе, а его друг, которого она видела несколько раз на разгрузке в гавани, вытащил из кармана робы маленький термос.
— Я пытался найти вас в гавани, — сказал он. — Но вы так затаились. Я искал вас каждый день.
В лодке лежала сухая одежда.
— От Катарины, — пояснил Роуви.
Мария с удивлением посмотрела на него.
— Откуда она могла знать, что я сегодня…
— Да она и не знала, — перебил ее Роуви. — Просто без вас мы сегодня не вернемся. Вы нужны нам.
Вместо ответа Мария смущенно принялась натягивать приготовленный для нее пуловер.
— В первую ночь я не сумела уснуть, потом стало лучше. Я искала своего мужа. Иногда он работает здесь. Не найдя его в первый день, искала во второй, и так все время. Дальше уже не выдержать. Ночью все прислушиваешься, днем все пригибаешься. Так можно и позвоночник искривить. Каждый, кто здесь ходит, может заподозрить неладное.
— Да уж, если тебя начинают высматривать, добра не жди, — сказал друг Индейца. — А теперь отплывайте. Для переправы самое время.
Они вошли в лодку, и он оттолкнул ее от берега, чтобы не сразу заводить мотор.
— Хорошо, что вы снова здесь, — заговорил Индеец, когда отплыли на порядочное расстояние. Он привычно наблюдал за фарватером, а Роуви правил.
Мария села на днище, прислонилась к борту и закрыла глаза. Диего накинул ей на ноги одеяло.
— Мы так боялись, что вы не придете.
— Приходится бояться, — ответила Мария. — Смерть ходит между нами.
— Ну что вы, вы еще так молоды.
— Уже не слишком. На Севере рано выходят замуж и умирают раньше. Пустыня выжигает женщинам глаза, дети изнуряют. Дом, сляпанный из песка, — больше от человека ничего не остается. Дети рано это усваивают. Как и то, что надо закалять душу, иначе она будет болеть, а рот держать закрытым. Мы рассказывали им сказки. Они начинались так: «Есть на свете зеленая страна, но мы не сумели до нее добраться». На вопрос: «Кто же там живет?» — мы отвечали: «Не мы и не те люди, которых мы знаем. Мы только слышали об этом. Пустыня все больше расползается».
