Тем не менее дважды дозорный поднимал тревогу. Сначала Крыстан, завидев далеко на севере слабые, ровно горящие огоньки, разбудил далматинца. Вдвоем они долго всматривались в непроглядный горизонт.
— Пароход! — уверенно сказал далматинец.
Пароход шел на них, огоньки разгорались, их становилось все больше.
— Большой пароход, — тихо сказал далматинец. — Не военный!
— Ты уверен? — спросил Крыстан.
— Не военный! Похоже, пассажирский…
Пароход действительно оказался пассажирским. Через полчаса он прошел совсем рядом с ними, в нескольких сотнях метров.
Далматинец растолкал спящих, чтобы все видели этот белый трехпалубный гигант, ярко освещенный гирляндами электрических лампочек.
Пароход спокойно шел по морю, легко рассекая носом темную воду. На ярко освещенных палубах не было ни души. Как огромный призрачный дворец, сверкающий огнями, но безлюдный, он пронесся мимо, и вскоре до лодки докатились его волны. Впервые за эти дни ее сильно закачало.
Вскоре очертания парохода растворились в ночной темноте, но огни долго еще блестели, как новое созвездие в небе, а потом начали бледнеть и исчезать. Лодка опять осталась одна в непроглядном мраке.
Люди снова легли, на сердце у них было пусто. В ушах долго стоял шум корабля — ритмичный рокот моторов, плеск волн, глухой гул винта. Жизнь, во всем ее блеске и комфорте, пронеслась мимо и исчезла как сон. Там у людей вдоволь свежей воды, есть ванны и умывальники, рестораны со столиками, застланными белоснежными скатертями, вкусная еда, чистые прохладные постели — все, что угодно! А у них — ничего. Вырвавшись на свободу, они попали в плен к бездушному морю, и безбрежные водные просторы оказались крепче решеток.
Хоть бы раз подул ветер! Пусть бушует ветер, пусть поднимется самая страшная буря — лишь бы лодка не стояла на месте!..
Их разбудил Вацлав. Далеко на востоке, за мертвым горизонтом, что-то вспыхивало, слабо освещая на мгновение краешек моря.
— Молния! — взволнованно сказал Милутин. — Но очень далеко.
Все глядели, затаив дыхание, на далекие вспышки.
— Может, дождь пойдет? — нарушил молчание студент.
Об этом думали все, но никто де решался высказать свою мечту.
— Трудно сказать, — вздохнул печатник. — Бывает, что и попусту гремит!
— Где молния, там и ветер, — сказал далматинец. — Лишь бы буря докатилась до нас!
Но через полчаса далекие вспышки угасли и горизонт снова почернел.
Наступило утро, тихое и спокойное. Море едва заметно волновалось. Лодку даже не качало, она то поднималась над водой, то плавно опускалась, и тогда перед глазами оставалась лишь чернильная синева. Горизонт затянуло полупрозрачной, жемчужно-белой завесой тумана, который постепенно редел. Стало душно и жарко. Появившееся над туманной дымкой испарений солнце начало снова безжалостно припекать.
Люди молчали, томясь от жажды. Бессилие снова сковало их. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни думать. Кое-кто попытался освежить рот морской водой, но вкус ее показался очень соленым, горьким, неприятным. Даже капитан после первого же глотка отказался от этой попытки.
— Вода испортилась, — сипло сказал он. — Совсем соленая!
— Хоть бы какое облачко показалось! — вздохнул Крыстан. — Было бы на что надеяться!
Небо оставалось безнадежно чистым. Парус так и висел обмякший.
К девяти часам туман исчез, слегка прояснился изогнутый мертвой зыбью горизонт. И сразу же несколько пар глаз заметили вдалеке еле различимое белое пятнышко.
— Там что-то есть! — воскликнул Вацлав.
— Где? — встрепенулся далматинец.
— Вон там! — показал Вацлав высохшим пальцем.
Далматинец вглядывался, пока не заболели глаза.
— Фелюга, — тихо сказал он. — Капитан, посмотри!
Но капитан и без того уже весь обратился в зрение.
— Фелюга, — не совсем уверенно подтвердил он.
Белое пятнышко застыло на юго-западе, между лодкой и сушей. Через полчаса далматинец, не спускавший с него глаз, снова заговорил:
— Не движется… Стоит на месте.
— Не движется, — как эхо повторил капитан.
— По-моему, трехмачтовая, — сказал далматинец.
Капитан медлил с ответом.
— Трехмачтовая! — повторил Милутин.
— Пока не вижу, — сказал капитан. — Но если трехмачтовая, то, значит, не болгарская. У нас нет трехмачтовых…
— Хорошо, если бы не болгарская! — сказал далматинец.
Неожиданная мысль запала в голову капитану, но он не решился высказать ее.
— Почему же она стоит на месте? — в раздумье спросил далматинец. — Разве бывают такие большие фелюги без мотора?
— Мне самому не верится, — неуверенно сказал капитан. — Пусть маленький мотор, но он должен быть, хотя бы для маневрирования при ветре…
— А может быть, мотор испортился? — предположил далматинец.
— Возможно, — согласился капитан и подумал: «Хорошо бы так! Хорошо, если они тоже скованы штилем. Пусть бы так и стояли на далеком горизонте!..»
Вдруг фелюга повернулась, стала боком к лодке, и тогда капитан тоже разглядел, что она трехмачтовая.
— Иностранная! — вслух решил он. — Не болгарская!..
1
Фелюга действительно не была болгарской.
На ее средней мачте без движения висел старый, выгоревший на солнце флаг сомнительного цвета. Когда-то он, очевидно, был ярко-красным. В неподвижных складках спрятался затейливо изогнутый белый полумесяц. На носу и сзади на корме белой масляной краской было выведено: «Йомит» — что означало «Надежда».
Фелюга была турецкая. Она была доверху загружена дешевым товаром — древесным углем для стамбульских рынков. Не только в трюме, но и на палубе громоздились черные, кое-где прорванные мешки. Из наспех зашитых дыр торчал сухой, крошащийся уголь.
Мешки были уложены плотными штабелями, чтобы не распались при первом же волнении моря. Горелый запах угля смешивался с запахом смолы и дегтя, и от этого духота казалась нестерпимой. Зато из кубрика доносился приятный аромат — матрос, исполнявший обязанности кока, готовил в большой луженой кастрюле куриную похлебку.
Фелюга стояла на месте. Паруса повисли на мачтах, отбрасывая на палубу слабую тень. Где-то позади, в машинном отделении, слышались редкие, отчетливые удары молотка и звон металла — кто-то не торопясь и, видимо, без особого рвения занимался ремонтом.
Издалека фелюга казалась покинутой — ни души на палубе, никаких признаков жизни. Неприметная волна слегка покачивала ее, и нос мотался из стороны в сторону, потому что у руля тоже никого не было.
Брошенная на волю волн, фелюга медленно дрейфовала. И все же, несмотря на кажущееся безлюдье, на палубе был человек. Вид его никак не вязался с этой грязной и заваленной столь никчемным грузом фелюгой. Человек был молод, красив, просто, но изысканно одет. На нем были хорошо отутюженные брюки из синего американского полотна с тщательно отогнутыми манжетами; необычайной белизны шелковая рубашка казалась чудом на фоне окружающей неимоверной грязи.
Молодой человек полулежал в плетеном шезлонге, держа в руках старое французское издание «Кандида» Вольтера. Читал он без увлечения, но внимательно, как читают учебники.
Почти ничто не выдавало в нем коренного жителя востока, разве только красиво изогнутый крупный нос, миндалевидные глаза и, может быть, чуть коротковатая верхняя губа. Вообще же чистое белое лицо с гладкой, выхоленной кожей, каштановые волосы и карий цвет глаз — все это говорило, что он скорее европеец. Он был бос — единственная небрежность, которую он себе позволил, — но узкая ступня свидетельствовала о том, что это лишь прихоть.
В общем, внешность этого молодого человека выразительно говорила о том, что отец его владеет немалым состоянием.
Действительно, в Стамбуле все знали Ханука Кувера, богатого судовладельца, обладателя одной из роскошнейших вилл в Принкипо и одного из самых старых и красивых генуэзских палаццо на берегу Босфора.
Единственный сын Кувера, Кенан, вырос в просторных покоях этого палаццо, окруженный заботами и вниманием, подобающими отпрыску знатного рода.
Палаццо на берегу Босфора, с красивыми узорчатыми окнами и старинными дверями из ливанского кедра, представляло собой просторное, утопающее в зелени здание, в котором всегда царила тишина. Фасадом оно вдавалось в пролив так, что морские волны омывали каменные плиты фундамента. Спальные комнаты выходили на зеленые холмы Пера, заросшие кипарисами и раскидистыми пиниями. Внизу, под домом, был устроен морской ангар. Кенан прямо из столовой спускался туда, садился в моторку, и через какие-нибудь две минуты уже бороздил спокойные воды Босфора. Не так много юношей из золотой стамбульской молодежи могли позволить себе подобное удовольствие.
