Так что же произошло с искусством? Каноны Западной Европы, порушенные несколько десятилетий тому назад, до сих пор так и не восстановлены. Иронично- деструктивные экзерсисы Дюшана[55] многие десятилетия живы в той или иной форме, и их посыл не претерпел изменений. Убеждены ли мы, что в этом новом контексте — разбитых надежд, разнообразия культурных самобытностей и, соответственно, иного положения и роли искусства в мире глобального рынка — мы понимаем, что имеем в виду, произнося слово «искусство»? Или же мы наклеиваем старый ярлык на новый продукт?
Современным колонизатором является рынок. Рынок всасывает любое сопротивление, подмечает любую критику и даже упреждает ее, обращая себе на пользу. Рынок незаметно колонизирует нас с помощью наших же ценностей — самобытности, расовой принадлежности, права на несходство — что бы они ни означали.
Стратегия «деньги против денег» может восстановить утраченное равновесие, хотя по-прежнему неясно, какой «культуре» благоволят благодетели. Культурная бюрократия Европы зачастую не жалеет средств, если речь заходит о «представительной» культуре или культуре представительств (идея европеанства, европейских культурных стандартов, защита региональных культур и языков ит. п.). Институты, фестивали и конференции, фонды и пожертвования, общественные организации и администраторы от культуры способствуют развитию культуры, но они также и бюрократизируют ее и, разумеется, наживаются на ней. Культуре в подобных условиях трудно быть оплотом сопротивления.
Стратегия чистого «выключения» культуры на практике также не особо результативна. Жители небольшого городка Фармингтон в штате Коннектикут, описанные Нилом Постменом в книге «Ухохатываемся до смерти», решили дать отпор телевидению. Местная библиотека организовала месячник под названием «Выключи свой телевизор!», и жители Фармингтона последовали этому призыву. Некая миссис Бэбкок, готовя новую антителевизионную кампанию, выступила с заявлением: «Кто знает, будет ли наша кампания столь же успешной, как в прошлом году, когда мы имели фантастическую поддержку прессы».
Те, кто перестал сопротивляться, говорят, что мы участвуем в похоронах долгой и богатой эпохи, при которой существовал такой феномен, как искусство. «Искусство умирает не потому, что его больше не существует, оно умирает потому, что его слишком много», — говорит
Те, кто чувствует, что с общим представлением об искусстве происходит что-то неладное, но считает, что дело поправимо, сталкиваются с колоссальной проблемой. «Оптимисты» должны прежде всего задаться вопросом, что же такое искусство в сложной и запутанной структуре глобализации, и затем создать новую систему эстетических оценок и переоценок. Им необходимо открыть путь к обеззараживанию рынка, к созданию карты глобального «эстетического» мира, к провозглашению новой культуры, которую следует назвать межнациональной. Они могли бы отвергнуть все прочее и обратиться к ретро-утопии, которая, возможно, — если принять предложенное Хлебниковым восемьдесят лет назад разделение сопричастных к культуре лиц на созидателей и потребителей, — восстановит крышу над головой у созидателей: «романтиков», «блаженных», «неугодных». Ведь именно крышу над головой они и утратили.
Осуществление этих и подобных проектов возможно в рамках культуры интеллектуального сопротивления. Но мы живем в такой культурной среде, которая стремится к бесконфликтности, в которой культура монолога (или нарциссизм) оттеснила к обочине культуру диалога. Культура монолога прочно первенствует во всех социальных сферах, включая интеллектуальную. Глобалистические рассуждения о связи, которая сама по себе предусматривает диалог, на практике выливаются в монолог. Одним словом, каждый стремится широко распространить свои взгляды по всему миру, и самореклама сделалась нормой общения. «Творческое» или интеллектуальное действие, как правило, лишь форма саморекламы. В условиях глобального рынка мы все — торговцы, даже если это не очевидно на первый взгляд. Каждый автоматически протягивает свою визитную карточку, каждый стремится быть услышанным, даже если сказать ему нечего. Культурные тексты уже, кажется, утрачивают связь с другими культурными текстами, и с традиционными, и с современными. Они уже больше не устанавливают взаимосвязи, не противопоставляются один другому, не поддерживают друг дружку; каждый текст циркулирует сам по себе, даже если похож на другой, как две капли воды.
Слова небесных посланников — садоводческая мантра далай-ламы насчет цветения тысяч цветов или откровения Мадонны («Открой себя, не сдерживай себя») — воспринимаются свободными массами с праведным догматизмом. В глобализованном мире индивиды ощущают свою незначительность сильнее, чем прежде. Именно поэтому каждый громко трубит в свою трубу, и никто никого больше не слушает. Говорят, слушать — значит подпадать под влияние говорящего. Речь есть выражение личной свободы и, значит, господства над теми, кто готов подчиниться.
Глобальный шум описанию не поддается. Даже ангелы, чье назначение — терпеть и сострадать, разгуливают повсюду с ватными затычками в ушах. Единственный приемлемый эстетический выбор, оставшийся людям с хорошим вкусом, — это молчание. Шум — это музыка.
Разумеется, такова лишь одна точка зрения на положение вещей. На проведенном в Праге Форуме-2000, посвященном теме глобализации, музыкант Питер Гэбриел говорил о появлении и постепенном распространении в мире «всемирной музыки». Как-то он оказался в одной африканской деревне, где жители в качестве языка общения использовали шум: «Мы вместе с ними били в барабаны. Так весело было вместе шуметь!» — рассказывал он.
Многие определяют глобальную культуру как постнациональную, диаспорическую культуру-гибрид. Некоторые считают, что глобальная культура единого центра не имеет, но большинство полагает, что самым мощным производителем и медиатором глобальной культуры сегодня является Америка. Европа, этот «блистательный музей былого великолепия», оказалась неспособной «вырабатывать собственные формы массовой культурной продукции», — считает Фредерик Джеймсон[56] в работе «Культуры глобализации». «Смерть модернизма означала также и конец гегемонии европейского искусства и культуры». Джеймсон считает, что попытка создать «новый европейский культурный синтез» не составила сколько- нибудь мощной оппозиции американскому господству. То же случилось и с бывшими социалистическими странами, которые оказались «неспособными выработать свою оригинальную культуру». Лишь «мумифицированная» культура, укомплектованная религиозным фундаментализмом, успешно противостоит американизации. Далее Джеймсон утверждает, что техническая мощь и деньги (к примеру, Японии) пока не являются гарантией достаточно конкурентоспособной альтернативы американскому культурному господству.
Если все обстоит именно так, если не в деньгах и не в технической мощи дело, что тогда делает американскую культуру столь привлекательной для остального мира? «Соединенные Штаты чрезвычайно подходят для роли культурной лаборатории, свободной торговой зоны для вырабатывания, распространения, вывоза и апробирования материалов для устройства некоей мировой среды вокруг диаспорического разнообразия», — пишет Арджун Аппадураи[57] в своей книге «Современность в широком смысле». «До некоторой степени этот эксперимент уже начат. Соединенные Штаты уже представляют собой громадный, захватывающий гаражный сейл для всего остального мира. Он предлагает отдых для любителей гольфа и недвижимость для японцев; идеологию и технологию бизнес-менеджмента для Европы и Индии; идеи мыльных опер для Бразилии и Ближнего Востока; премьер-министров для Югославии; советников- экономистов для Польши, России и прочих желающих; христианский фундаментализм для Кореи; архитектуру постмодерна для Гонконга».
В Америке глобальная культура обрела свою наиболее приемлемую идеологическую родину. Америка стала метафорой глобальной, постнациональной, диаспорической и гибридной культурной смеси, метафорой культуры денег и гламура, но также и новых идей. Метафорой жизнеутверждения, скорости, технологий будущего; и прежде всего — метафорой современности. Америка — это культурный идеал и одновременно антиидеал, предмет восхищения и одновременно неприязни. Это динамичный генератор культурных войн, направлений и стилей. Это — вожделенный стиль жизни. Мир «американизирован», точно так же, как и Америка «кореизирована», «испанизирована», «русифицирована», «японизирована», «вьетнамизирована», «кубанизирована». Иными словами, мы все — Америка, хотим мы того или нет. И мы производим глобальный шум.
