В Америке глобальная культура обрела свою наиболее приемлемую идеологическую родину. Америка стала метафорой глобальной, постнациональной, диаспорической и гибридной культурной смеси, метафорой культуры денег и гламура, но также и новых идей. Метафорой жизнеутверждения, скорости, технологий будущего; и прежде всего — метафорой современности. Америка — это культурный идеал и одновременно антиидеал, предмет восхищения и одновременно неприязни. Это динамичный генератор культурных войн, направлений и стилей. Это — вожделенный стиль жизни. Мир «американизирован», точно так же, как и Америка «кореизирована», «испанизирована», «русифицирована», «японизирована», «вьетнамизирована», «кубанизирована». Иными словами, мы все — Америка, хотим мы того или нет. И мы производим глобальный шум.
И поскольку речь идет о шуме, в конечном счете, я уже не слишком убеждена насчет ангелов с ватными затычками в ушах. Может, это вовсе не затычки, а наушники.
2000
Писатель, решающий писать о будущем, сознательно рискует однажды показаться нелепым; даже более нелепым, чем обычно. Пророчествовать — неблагодарное занятие. Даже если его предсказания сбудутся, удовлетворение это принесет автору минимальное, поскольку к тому времени его уже не будет в живых, или же он навеки канет в бескрайнее пустословие. Чаще всего происходит и то и другое. На общепринятой шкале ценностей настоящее занимает высшее место, прошлое — среднее, а будущее — низшее и самое ничтожное. Словом, ни один серьезный человек не торопится узнать свое будущее.
Представление о будущем было изначально дискредитировано утопиями, которые, как всякое пророчество, осуществлялись «с точностью до наоборот». Диктаторы, преступники и прочие вожди совершали величайшие преступления как раз ради этого — «во имя будущего».
Теперь среди руин утопических систем (коммунизма в первую голову), а также войн (говорят, в настоящий момент их ведется около сотни), будущее словно куда-то испарилось. В особенности «светлое будущее», то, которое теперь спокойно отдыхает в словарях коммунистических идей.
Будущего в нашей жизни уже нет. Я принадлежу к поколению, которое искренне верило, что полетит на Луну. Первая высадка человека на Луне явилась сильнейшим шоком от столкновения с будущим, глобальным выплеском адреналина. Взгляды миллионов людей тотчас устремились к звездам, и полет в этом направлении, казался делом ближайшего будущего. Подобно картам Таро, первый полет на Луну имел оборотную сторону. По иронии судьбы параллельно с утопической идеей о жизни на иных планетах появился и ее двойник. В Америке было создано похоронное агентство, дающее клиенту гарантии, что после его смерти урну с его прахом пошлют в космос, где прах будет развеян средь звездного пространства. Проекты будущего — полеты на Луну, жизнь на других планетах, впадение в спячку и пробуждение в одном из столетий будущего — обращаются в бесплотные мечтания, как и тот прах в звездном пространстве.
Я думала, что в один прекрасный день куплю себе билет, чтобы полететь на Луну. Да что там, мое социалистическое детство было заполнено верой в светлое будущее. Такое, в котором люди с белой, черной и желтой кожей станут братьями и сестрами. В котором никто не будет бос и голоден. В котором не останется угнетателей. В котором каждый станет трудиться по способностям и получать по потребностям. В котором не будет границ. В котором все будут счастливы.
Я принадлежу к поколению, которому многое выпало впервые. Помню свой первый в жизни апельсин и то, с каким благоговением его слопала. Первый холодильник. Первый телевизор. Все случившееся впервые подпитывало нашу веру в неизбежность светлого будущего.
Кто-то однажды сказал, что будущее — это прошлое, которое еще не осуществилось. Но для меня осуществилось будущее, и оно продолжает осуществляться. Люди с белой, желтой и черной кожей братьями пока не стали. Люди голодают так же, как и прежде, и будут голодать еще сильнее, как утверждают футурологи. В моей стране, клявшейся, что войн больше не будет, произошла война. Границы по-прежнему устойчивы, и даже устойчивее, чем прежде. Некоторые стены пали, но уже возведены новые. Что-то не заметно, чтоб человечество стало жить лучше. Технический прогресс сделал наше будущее более очевидным: у нас на глазах исчезают леса, и их место преспокойно занимают пустыни. Даже появились слова для обозначения этого явления: обезлесение, опустынивание.
Выросшее из великих утопических систем и глобальных идей будущее продолжает жить там же, где и прежде: в субкультурах, в научно-фантастических телешоу и фильмах, в комиксах и книгах. Насколько оно там светлое, не скажу, тут я не специалист. Но похоже, что в сфере тривиального ничего утешительного, кроме сказки про глобального, универсального Супермена нам не светит. Будущее продолжает жить в обособленных сферах, рассчитанных на специалистов. Устремленные в будущее медики полагают, что мы живем в постгуманистический век и подошли к неизбежной модификации человечества. Мало того: скоро, возможно, создадут чипы для человеческого мозга, чтобы расширить наши мыслительные способности. С другой стороны, футурологи предсказывают, что основным транспортным средством в будущем станут вовсе не частные летательные аппараты, как многие из нас надеются, а велосипеды. Каким образом наш постгуманистический человек с его расширенными мыслительными способностями будет управляться с велосипедом, предоставим решать футурологам.
Что же изменилось за последние полстолетия для обыкновенного человека? Он живет дольше; по крайней мере, нам так говорят. Но при этом опять-таки умирает чаще. Его жизнь убыстрилась, его связи осуществляются с невероятной скоростью. Из мира ставших уже допотопными факсов мы за каких-нибудь пару лет переместились в киберпространство. И не оно ли — та великая утопическая мечта, в которой мы, сами того не заметив, уже живем?
Мы овладели расстояниями, скоростью, застряв при этом на весьма недалеком представлении о времени. Века за нашей спиной продолжают пребывать в тумане. Люди не в состоянии справиться даже с историей собственного времени. Они имеют календари и часы «Ролекс», но вряд ли вспомнят, что ели вчера на обед. Возможно, именно из-за неспособности совладать со временем человеческое представление о будущем не выходит из границ тривиального: будущее — это сказка для взрослых. Возможно, когда Господь создавал человека, Он допустил оплошность, позабыв вставить ему в мозг важный чип понимания времени, оставив на его месте лишь серую пустоту. Взамен нам досталось воспроизводство: когда меня здесь не будет, останутся мои дети. Или мои клоны.
Предлагаю сыграть в игру: определить по руке судьбу литературы и обратиться к картам Таро. Давайте-ка взглянем, что станет с литературой. Это совсем не больно: в конце концов, литература — наше поприще.
Карты Таро говорят, что в будущем никакой литературы больше не будет. По крайней мере, такой, как мы ее себе представляем. Если мы находимся на пороге постгуманистической эры, как считают ученые, тогда всякая человеческая деятельность, в том числе и литература, неизбежно должна стать постгуманистической. К тому же литература уже колоссально видоизменилась: мы обнаруживаем ее на CD, в Интернете, в интерактивных компьютерных играх, в гипертексте. «Если литература и умерла, литературная деятельность продолжается с не меньшей, если не с еще большей скоростью», — пишет Элвин Кернан[58] в своей вызвавшей дискуссии книге «Гибель литературы». Писатели в традиционном смысле этого слова исчезли, как мастерские починки зонтов. «Настоящая литература» станет раритетом, потому что никто не будет знать, что такое «настоящая литература», подобно тому, как почти никто уже не знает, каковы симптомы чумы или что такое клоп.
Так ли все обстоит на самом деле? На первый взгляд литературная жизнь уверяет нас в обратном. Производится больше книг, чем когда-либо, с виду они изумительно красивы, книжные магазины привлекательны как никогда, писатели имеют невиданные возможности сделаться глобальными звездами. Так что же я брюзжу без всякой причины?
Когда Роберта Митчема спросили, какого он мнения о себе как о кинозвезде, он ответил: «Никакого. В особенности когда подумаю, что и Рин Тин Тин[59] тоже звезда». Если спросить писателя сегодня, что он думает о себе как о писателе, тот, возможно, ответит: «Ничего. Особенно если подумаю, что, если б Рин Тин Тин был жив и сегодня, его мемуары стали бы бестселлером».
Подобно многим другим видам человеческой деятельности, литература утратила свою былую исключительность. Это произошло незаметно, и тому есть множество причин. Скажем, институты национальных литератур, создавшие целую сеть защитных средств: факультеты университетов, академии, школы, литературные исследования, институты, архивы — постепенно увяли или же утратили свою значимость. Писатели — кто раньше, кто позже, — с удовлетворением восприняли исчезновение всяческих установочных ограничений (политических, национальных, религиозных, идеологических, традиционных). Перед ними распахнулось широкое поле идеологически нейтрального литературного рынка, и, полные энтузиазма и веры в равные возможности при литературной конкуренции («Пусть победит лучший!»), они приняли этот рынок. Разумеется, они предвидели, что в отсутствие всяких идеологий сам рынок может стать идеологией. «Мир бизнеса, похоже, становится вселенной, эпохой. Рынок — это политика, фирма — это общество, торговый знак — аналог удостоверения личности», — пишет Эрик Барнув[60] в своей книге «Конгломераты и средства массовой информации».
