Марина Аромштан - Жена декабриста

— Он был декабрист?

— Нет. Он был инженер. Хороший инженер. Железнодорожник.

— Он хотел убить царя?

— Никого он не хотел убить. Твой дедушка был очень добрый человек. Просто сказал не к месту, что у Сталина могут быть ошибки.

— А Сталин был царь?

— Никакой не царь.

— А кто?

— Людоед в пальто.

Я смеюсь. Людоед — это такой голый, волосатый, с большим ножом у пояса. А сверху — пальто.

Мама вздыхает.

— Ты будешь спать, наконец?

Поначалу отец писал. И присылал деньги.

Мама не отвечала, но читала мне его письма.

Отец рассказывал, что теперь все время катается на санках. Ведь в тундре три четверти года лежит снег. Много снега. Целое море или даже океан. А у отца есть снегоход — большие санки с мотором. И он ездит на этом снегоходе в стойбища к ненцам. Он вроде связного между городом и тундрой. Первопроходец.

Еще отец много и подробно писал про ненцев.

Ненцы разводят оленей. Олень для ненца — все: и бог, и брат, и дитя. И пища, и одежда, и кров. Олень для ненца — жизнь.

В тундре ценен тот, у кого много оленей. Хороший оленевод — хороший человек. Мрут у хозяина олени, не плодятся — такой человек худой. А ненцы всегда старались быть хорошими. Тысячу лет старались.

Но это — вчерашний день, пережитки старого уклада. Теперь этой первобытной ненецкой жизни пришел конец.

Вышло постановление: всех оленеводов собрать в совхозы — чтобы олени стали общими и не было неравенства. Ведь это безобразие — когда один человек хороший, а другой — плохой. Надо, чтобы все были одинаковыми. И пусть ненцы пасут оленей, где велено, а не где вздумается. Потому что ненцы своих оленей совсем избаловали: что олени хотят, то они и делают. Это не по-советски.

А чтобы ненцам легче было пасти оленей, их детей нужно забрать в интернаты. Взрослые ненцы не умеют читать и писать, и дети их тоже не умеют. Они не учатся в школе, а мотаются по тундре со стадами и мешают наступлению эпохи всеобщей грамотности.

В нашей стране так быть не может: все должны учиться в школе. Пусть Ася об этом помнит, когда пойдет в первый класс. Пусть старается. Не будет стараться — ее, как ненца, в интернат отправят. И будет она там по полгода жить без мамы. Без мамы — еще ладно. Так там надо на кроватях спать. А маленькие ненцы очень боятся спать на кроватях, потому что кровати высоко над землей и можно упасть. Раныне-то они никаких кроватей не видели: ведь в чумах кроватей нет. Конечно, можно было бы сделать, как ненцы привыкли, — положить ковры и на них постелить спальники. Но у нас положено, чтобы дети спали на кроватях. Во всех интернатах— на Юге и на Севере. Поэтому ненецкие дети поначалу спят очень плохо, тревожно. А иногда, когда им особенно страшно, перебираются под кровати и строят там чум из одеял. Эго ужасная первобытность и нарушение дисциплины. Воспиталки на детей сильно гневаются.

Эти дети их все время достают — не только своими чумами, но еще плоскостопием и неряшливостью. Родители не приучают их ходить в нормальной обуви — с жесткой подошвой и каблуком. И мыться тоже не приучают. Они даже не читали своим детям «Мойдодыра». (Они же не умеют читать!) У ненцев вместо «Мойдодыра» одежда мехом внутрь,

которую надевают без всякого белья, прямо на тело. Волоски из меховой одежды все время трут кожу и так ее очищают. Получается что-то вроде сухой «стирки». Такая одежда в интернатах считается ужасной дикостью и отсталостью. Там, как могут, с этим борются. Выдают маленьким ненцам белье и читают «Мойдодыра». Они еще по-русски как следует не понимают, но им уже читают. И приучают к правилам гигиены — мыться по утрам и вечерам, с мылом и мочалкой. Эти правила разработаны в лучших столичных институтах. Но от них кожа у маленьких ненцев шелушится и покрывается болячками. Зато они умудряются ходить без обуви с каблуками: скинут выданные им государственные ботинки, запрячут в дальний угол и бегают в носках. Правда, если комиссия какая нагрянет, воспиталкам достанется — что они плоскостопию потворствуют.

Отец, конечно, за прогресс. И он, когда узнал, что ненцы не умываются и носят одежду мехом на голое тело, поначалу смеялся. Но теперь он так часто к ним ездит (лекарства возит, почту (для грамотных), продукты разные и другое), что сам уже стал как ненец. Забыл про «Мойдодыра» и перестал умываться. У него даже одежда ненецкая есть. Ему в одном чуме подарили.

И когда будет время, отец найдет какого-нибудь гигиениста, самого ученого, из института, где интернаты придумали, и отвезет его в тундру. Куда- нибудь подальше, где много снега и волки бродят. И там, на пятидесятиградусном морозе, заставит умываться, чистить зубы и ходить по снегу в туфлях на каблуках.

Я обожала отцовские письма, его рассказы про тундру. Мой отец — он первопроходец. Я рисовала для него картинки. Рисовала и подписывала: это Ася, это Витя.

Мама показывала, как наклеивать марки и писать адрес. И мы шли опускать письмо в ящик. Было интересно — как все, связанное с отцом.

Потом письма стали приходить реже и сделались короче: «Жив, здоров. Привет от ненцев». А потом не приходили очень долго.

Последнее письмо мама не стала мне читать.

— Ася, принеси ручку! — она старательно переписала что-то на листочек и порвала письмо на кусочки.

— Мама, а почитать?

— Здесь нечего читать.

— Почитать про тундру.

— Эта тундра отобрала у вас отца.

В письме отец сообщал, что у него теперь новая семья, и предлагал оформить официальный развод.

Мама отказалась от алиментов и перестала о нем упоминать.

Но я все мечтала: когда-нибудь он вернется, обнимет меня и скажет:

— Ася, поедем на Север! Я покажу тебе тундру.

И я не хотела их — мамы и бабушки — женской судьбы.

Когда рисуешь северное сияние, смешиваешь краски прямо на листе бумаги. Яркие — красное, синее, желтое— по черному подмалевку длинной полярной ночи.

Я думала: если приду работать в школу, буду рисовать с детьми северное сияние. Северное сияние и радугу — два состояния человеческой надежды.

Мы будем рисовать красками самые разные картинки, но радугу и северное сияние — прежде всего.

Из-за этого, из-за красок, завуч Галина Васильевна меня невзлюбила. У меня и так были серьезные недостатки — возраст (двадцать один) и красный диплом. Вполне достаточно, чтобы впасть в немилость. А тут еще краски — с сопутствующей им грязью, проливающейся водой, разложенными по всему классу работами (им же надо просохнуть).

До меня в школе рисовали исключительно карандашами. Четкими линиями, по линейке. И раскрашивали по контуру. В этом чувствовался порядок. Возможность управлять детьми. Рисунки в альбомах. Альбомы на полках. Они не делали погоды.

Никакой тебе разноцветной погоды.

От красок же пахло анархией. И завуч это учуяла — нюхом администратора, носом опытной канцелярской крысы. Ей не нравилось, что я веду рисование— никому не нужное рисование, от которого нечего ждать и к которому трудно придраться. Ей не нравилось, что родители всех классов согласились купить детям краски — когда я рассказала им про северное сияние: карандаши они забывали купить месяцами. Она полагала: это не может просто так кончиться — все эти краски и прогулы планерок. А я их прогуливала — под предлогом тяги к общешкольной чистоте. На переменах приходилось оттирать раковины в туалетах: дети мыли там руки и кисти, освобождались от меток творческого полета. Завуч делилась сердечной тревогой с председателем профсоюза: «Такие люди не держатся в школе. От них одни неприятности».

Завуч с ее крысиным инстинктом оказалась права. А жаль. Ошибись она, я бы обрадовалась. Ведь мы могли притереться. Со временем я начала бы стареть, и цвет моего диплома успели бы позабыть. А может, я бы устала и позволила себе слабость, чередуя краски с карандашами. Но этого не случилось.

Заболела учительница малышей из нулевки. И меня поставили на замену. Незадолго до каникул, до праздника Седьмого ноября — как раз тогда, когда пришло известие о том, что Женька убит.

Позвонила Таня Каткова. Не звонила тысячу лет, а тут позвонила. Сказала, погиб Женька. В Афганистане. Его привезли домой, чтобы похоронить. Приходить к старой школе.