— Ну да! В эту субботу уже весна начинается! — воскликнула Секо.
Наши традиционные праздники и увеселения по их поводу — большое дело для Секо. Честно говоря, я пробовал ее стряпню только раз — когда она готовила «рис на семи весенних травах», в полном соответствии с древним календарем. Она осторожно резала и мешала травы — и рассказывала мне, что средневековые обычаи представляются ей романтичными.
— Господи, так много времени прошло? — изумился я.
— А ты будешь изображать демона, ясно? — Это было сказано тоном, не подлежащим обсуждению.
Когда я принимал ванну, дверь отворилась. На пороге стояла Секо — все еще одетая, как на выход, в руке — стакан виски.
— Расскажи мне про Кона.
— Что же тебе рассказать?
Если моей жене скучно, ее ничто не остановит.
— Что хочешь, то и расскажи.
Я немножко подумал — и наконец вспомнил историю, которая не займет много времени.
Сначала я лежал в ванне, а Секо стояла у сушилки для белья. Когда я вылез и стал вытираться, она присела на край ванны и все слушала меня, тихонько, внимательно…
— Мало встречал я людей с таким даром к приколам, как у Кона. И друзья-приятели для него — мишени неинтересные. Он просто в обязанность себе считает выбрать жертву среди ни в чем не повинных обывателей. У него — масса приколов, и все гнусные донельзя, но один… такое чудо в кино надо снимать. Он находит самое слезогоночное ток-шоу — допустим, юные любовники разругались, а может, очередное смертельно больное дитя, — и садится в зале рядом с самой сентиментальной зрительницей — ну, так он полагает… Может, рядом с ним окажется хорошенькая студенточка, явившаяся на хорошенькую передачу со своим хорошеньким женихом. А еще лучше — молодая женщина, разряженная, словно за ребенком в детский сад заявилась… И значит, когда она вот-вот зарыдает, когда у нее слезы уже вот-вот по щекам побегут, Кон чихает. И мы тут говорим о чихе в высшем смысле слова. Аа-ап-чхи!!! — на весь зал… примерно так. Несчастная девочка от неожиданности забывает дать волю своим эмоциям. Но смеяться-то ей просто неловко! В общем, из носика у нее течет, зато мордочка сохраняет потрясающее по мимике выражение…
Внезапно я представил это — и поневоле рассмеялся. Да, Кон — поистине прирожденный приколист!
— А зачем ему это? — вопросила Секо с абсолютно серьезным видом.
— Не знаю, — ответил я.
Кон ненавидит сочувствие и обожает измываться над публично рыдающими людьми.
— Уж такой он есть, — вздохнул я, вытерся окончательно и выбрался из ванной.
У Кона никогда не хватало толерантности для понимания тех, кто не задумывается — может, его собственный образ жизни почище всякой гомосексуальности?
Сразу после горячей ванны нет ничего приятнее минералки. Прямо-таки ощущаешь невинность воды, бегущей изнутри твоего тела. Чувствуешь себя непросто чистым — очищенным от и до. Я вышел на веранду и шумно отхлебнул воды.
— Смотреть не могу на бутылки «Эвиана», такое уродство, — заметила Секо. Она завернулась в одеяло и сжимала ладошками стакан подогретого виски. — Эй, чудо, хочешь, одеялом поделимся? Ты поосторожней, простынешь еще!
— Полный порядок, — сказал я. — Все идеально.
Я смотрел в подаренный Секо телескоп.
— Нет, что я точно не воспринимаю в бутылках от «Эвиана», так это непрочность. Это ж и не бутылки вовсе!
Я смотрел в телескоп. Вглядывался в небольшой, окутанный изящными тучками клочок небосвода. На моем круглом, ограниченном участке Вселенной сияли и перемигивались звезды — больше, чем можно сосчитать. Ослепленный сиянием Регула, я протер глаза. Свет, что пришел ко мне сквозь девятьсот световых лет.
А свет Проциона — через тысячу сто, а свет Капеллы — через четыре тысячи…
— Хочешь посмотреть?
Секо затрясла головой:
— Ну уж нет. Я что, в другую галактику собираюсь? Мне это абсолютно неинтересно… пойду лучше постель тебе согрею. — И она удалилась в спальню.
Я глаз не мог отвести от спины гладящей простыни Секо. Она так серьезно к этому относилась, прямо неестественно. Все, что нужно было, — чуть прогладить холодные простыни, но она надменно изничтожала утюгом каждую складочку, каждую морщинку, которую замечала, — в результате вся постель выглядела свеженакрахмаленной.
— Секо?
— Что? — Она улыбнулась, чуть склонила голову к плечу.
— Помнишь, что мы решили, когда собирались пожениться?
— Что? — повторила Секо. — Мы черт знает сколько всего тогда решили, ты о чем?
— Я — о личной жизни.
— Ты про Кона?
— Я про тебя.
Ее лицо застыло.
— Так. Ежели ты имеешь в виду Ханеки, то я послала его бесповоротно, и мы это уже сто раз обсуждали.
— Слушай, предполагалось, что мы оба свободны встречаться с кем-нибудь. Так мы договаривались перед свадьбой.
— Что ты, Муцуки, ты — это все, что мне нужно! — Голосок у нее ехидный. Штепсель вылетает из розетки. — Вали-ка в койку, постель готова. — Она резко обернулась, посмотрела в упор. — Давай залезай в кровать. Быстренько!
Я закрыл глаза. Заснуть не выходило. Я вертелся, ворочался, потом все же не выдержал — открыл глаза, покосился на кровать Секо. Она по-прежнему не была смята. Я бросил взгляд на часы. Изрядно к двум ночи!
— Не спишь еще? — воззвал я, натянул свитер и выполз из спальни. Секо обнаружилась в гостиной. Я чувствовал — воздух вибрирует от напряжения, я просто кожей ощущал ее дурное настроение. Яркий свет резал глаза, я проморгался — и увидел: Секо сидит на диване, склонилась над столом, молча, яростно рисует на листе бумаги. — Чем занимаешься? — спросил я, сколь мог небрежно, и украдкой взглянул на бутылку виски. К вечеру она была полна на три четверти, а теперь осталась едва треть.
Секо рисовала маску демона. Синего демона с лиловыми рогами и кроваво-красной пастью. Когда я подошел, она как раз вычерчивала излом угольно-черных бровей.
— Ох, красота какая!
Ответа от Секо не последовало. Сейчас по идее случится одно из двух — либо она швырнет в меня чем-нибудь, либо зарыдает.
Держащая кисточку рука резко замирает. Секо плачет — тихо, беззвучно. Огромные глаза наполняются слезами, неторопливо сбегающими по щекам. Только изредка она мучительно всхлипывает.
— Секо…
Она закрыла лицо руками и негромко застонала. А потом стон перешел в громкий, совершенно детский вой. Она захлебывалась — и пыталась что-то сказать, а я никак не мог понять что!
— Секо, да не понимаю я тебя. Расслабься, солнышко. Скажи спокойно.
Ничего я не мог поделать — только терпеть и ждать. Знал уже: попытаюсь дотронуться до нее, обнять — станет только хуже. Сел, притулился рядом…
Секо плакала долго. Очень долго. Постепенно сквозь всхлипы я стал различать отдельные слова. Похоже, она меня обвиняла.
— Муцуки!.. Личная жизнь!..
Я никак не мог взять в толк — о чем она? Почти силком затащил ее в спальню, подтолкнул к кровати.
— Все. Лучше поспи.
Секо — личико красное, распухшее — смотрела на меня бешеными, полными слез глазами.
Осторожно, кончиками пальцев я коснулся ее горячих, воспаленных век.
— Хорошо, солнышко. Я слова никогда не скажу больше про личную жизнь, — шепнул я мягко.
Вечеринка по случаю «яства полнолуния» имела колоссальный успех. Мидзухо была мила и весела, как всегда, ее очкастый муженек — вежлив и полон осознанием важности момента, а их сынок Юта с каждой нашей встречей, кажется, становился все более упитанным и круглощеким.
— И сколько тебе уже лет? — спросил я.
Не успел даже договорить — а малыш уже гордо поднял три пухлых, как сосисочки, пальчика и неловко затряс ими у самого моего лица.
Я надел маску синего демона, которую нарисовала Секо, и вступил в яростный бой с защитниками яства, шумно и вполне искренне пытаясь отскакивать то туда, то сюда и защищаясь мешалкой от летящих в меня жестких сырых бобов. Всем было смешно, что я так стараюсь увернуться от их снарядов, однако попадания бобов по костям рук или по голове чувствовались действительно болезненно.
— Убирайся, демон! Убирайся, демон! — кричали они хором.
Я не мог не заметить, что самое решительное выражение застыло на лице Секо.
Покончив с бросанием бобов, мы сели выпить пива. Секо настаивала — каждый из нас должен съесть ровно столько бобов, сколько ему лет. Так что мы их сосчитали, все до единого, и тщательно проследили, чтобы каждому досталось нужное число, — нравится ему или нет. Уверен, когда нам исполнится по восемьдесят, Секо заставит меня съесть восемьдесят бобов — и ни одним меньше. Я жевал бобы и пытался вообразить себе восьмидесятилетнюю Секо, тощенькую и морщинистую.
Странно я себя чувствовал… Наши тихие маленькие комнатки вдруг ожили, завибрировали человеческой энергией, и нам с Секо уже начинало становиться тревожно и неуютно. Жутко было понимать: вся эта энергия, вся жизненная сила исходят от одной маленькой семьи — от Юты, прыгающего и скачущего по дивану и дергающего за шнуры жалюзи, и его молодых родителей, наблюдающих за сынишкой уголком глаза и готовых вскочить и призвать его к порядку, если он совсем выйдет из-под контроля. Мы сидели, вместе с малышом смотрели по телевизору мультики, ели готовое суши и пили пиво.
