— Какая дерзкая особа эта Шультиха!
Лавочница улыбалась.
Колокольный звон покатился с холма. В долине у речки на светлых лугах торчали, как серые щетки, стога сена. Ласточки метались между верхушками деревьев и небесной синевой. Лена пеленала и заворачивала малыша. Эльзбет бегала за пирогами для жены управляющего. Это было приятное поручение.
Тетка Шульте схватила упакованного младенца и потерлась носом о подушку конверта. На ее угреватом носу, как на кране деревенской водоразборной колонки, всегда висела небольшая капля. Лена принесла четыре букета флоксов — знаки отличия крестных.
До их возвращения из церкви Густав и Лена суетились, бегали по дому, топоча, как морские свинки. Они встретили крестных у дверей.
— Пастор нарек его Станислаусом, — торжествовала Эльзбет.
А Станислаус орал так, что дрожала подушка. Густав подносил наливку:
— Стаканчик у порога, по старому обычаю, за здоровье ребенка!
Тетка Шульте выпила свою рюмку по-мужски, одним духом до дна…
— Эге-ге, здорово прочищает глотку. — Она крякнула, как заправский пьяница.
Жена учителя взяла рюмку двумя пальцами и уже заранее затряслась. Шульте подтолкнула ее.
— Пей, пей, учительша, тогда и сердечко будет работать, как смазанное!
Жена учителя, пила, блея, словно коза. Жена лавочника пила, улыбаясь. Жена управляющего жаловалась, что голодна, и сосала наливку, как телушка. Крестные вошли в дом. Густав снова заспешил к ним.
— Еще по рюмочке, пока не уселись, за то, чтобы у матери молоко было!
— Мне давай сразу две! — орала Шульте. — Две груди, две чарки. — Она глотала кислую наливку, опрокидывая рюмку за рюмкой без передышки.
Остальные женщины пили с отвращением.
Лена перепеленала малыша. Густав на кухне следил за жарким. Ему не терпелось узнать, сколько же положили крестные в пеленки. Дверь распахнулась. Тетка Шульте потянула Густава за подтяжки.
— Слушай, сосед, я в пеленки ничего не сунула!
Густав беспокойно топтался на месте. Шультиха поглядела на него.
— Это от наливки. Она действует на мочевой пузырь. — Потом Шультиха сказала, что взамен «пеленальных» Густав сможет в этом году три раза брать одну из их лошадей для полевых работ. Густав, сунув в рот кроличью печенку, закусил ею свое разочарование. Печенку второго кролика подцепила тетка Шульте.
— «О Сюзанна, жизнь прекрасна…» — запела она. Лена вошла с ворохом пеленок. Густав вытаращил глаза:
— Сколько?
— Пять марок!
— Наверное, они потеряли по дороге. Эта Шультиха как сумасшедшая размахивала подушкой.
Старших ребят послали искать по всей дороге. Эльзбет извивалась от голода.
— Ступай, ступай скорее, не то еще кто-нибудь подберет на дороге монеты.
Когда аистиха бывает голодна,
Жаб зеленых лихо глотает она, —
запела в комнате тетка Шульте. Густав помчался к крестным с бутылкой наливки.
— Еще по рюмочке перед праздничной трапезой, по старому обычаю, чтобы ребенок рос!
Выпила одна только Шультиха, и то через силу.
Дети еще не успели вернуться с поисков «пеленальных», а Густав и Лена уже знали, что никто ничего не терял.
— Я не клала денег в пеленки, — шепнула жена управляющего. — После обмолота муж пришлет вам мешок проса для кур. Деньги что? Пыль! Прах!
— Вы, может, удивитесь, что мы ничего не положили в пеленки, — сказала, улыбаясь, лавочница. — Но не всегда можешь сделать, что хочешь. Зато мы перечеркнули ваши долги. Так что теперь мы в полном расчете.
— Я смогла положить, увы, только пять марок, — прошепелявила жена учителя, слегка покачиваясь. — Знаете, ведь конец месяца, как раз перед получкой.
Эльзбет, схватив пять марок «пеленальных», помчалась в Шляйфмюле купить блинной муки, сахару и немного водки для разочарованного — ах, как разочарованного — Густава.
К вечеру блины уже шипели на сковородке. Густав пытался заткнуть голодные рты детей. Каждый раз как он вытряхивал на стол золотисто-желтый блин, они разрывали его на шесть частей и мгновенно проглатывали. А в комнате Шульте горланила деревенские запевки и колотила в такт кулаками по столу. Дребезжали чашки с кофе.
Пирог с ягодами ела — губы замарала,
Не заметила сама — пирога не стало.
Гопля-рили, гопля-ри, гох-гох!
Лена разрезала последний кусок пирога с черникой. На кухне все еще шипели блины. Чад от постного масла заполняя все углы маленького дома. Появились двое мужчин: лавочник и учитель пришли за своими женами.
— Этого еще не хватало!
— Ладно, ладно, только не терять спокойствия! — Густав оглядел свои запасы наливки. Кроме того, оставалось еще немного водки.
Учитель был очень тощий. На его лице вместо выпуклостей щек зияли провалы. Удивляясь чему-нибудь, он надувал щеки — провалы исчезали.
— Прошу вас простить наше, как бы это сказать, вторжение. Дело в том, что… видите ли, моя жена боится в темноте идти лесом. Я читал о подобных явлениях: страх — это от нервов. Вот именно от нервов, и если при этом иметь некоторую…
Тетка Шульте оборвала его.
— Заходи, учитель, заходи и пожуй чего-нибудь.
Лавочник смотрел на все предметы и на всех людей так, будто все время подсчитывал, сколько следовало бы за них заплатить, если бы пришлось покупать. Его лицо, усеянное угрями и прыщами, напоминало землю в весеннее утро, изрытую дождевыми червями.
— Знал бы я, что учитель придет, я остался бы дома. Одного мужчины вполне достаточно, чтобы умерить бабий страх.
Тетка Шульте подвинула ему рюмку крыжовенной наливки.
— Выпей со мной, лавочник! Твоя старуха вовсе не пьет. — Она снова запела:
Кто выпивать привыкнет, тот
Из помойной бочки пьет!
В кухне пекла теперь блины Эльзбет. У нее они выходили потолще, чем у отца. Дети жадно глотали и отрыгивали.
Учитель после наливки выпил еще две рюмки водки и загрустил.
— Лучше всего было бы уехать в колонии. Там у человека есть, так сказать, перспективы. А здесь нет возможности продвинуться.
Его жена затряслась.
— Я вовсе не хочу, чтобы меня дикари зажарили!
Шультиха облапила ее:
— Тебя-то они жрать не станут, учительша, у тебя ж одна кожа да кости. Пойдем-ка лучше спляшем. — И она поволокла упирающуюся жену учителя по комнате, припевая:
Детка, ты мое единственное счастье,
Детка, я тебя сожрать готов от страсти…
Над крышей шарахались летучие мыши. В кухне жужжали мухи, налетая на остатки блинов. Самые маленькие из ребят забрались за печку и там заснули.
Лавочник наседал на учителя.
— А вы думали о том, сколько это стоит?
— Что именно?
— Сколько стоит одна только поездка в колонии? А там вам еще понадобится белый пробковый шлем и сетка от москитов.
На глазах учителя выступили слезы, крупные слезы, как у школьника.
— Я читал, что негры просто с ума сходят — так им нужны немецкие учителя. Немцу свойственно, как бы это сказать, неотразимое обаяние…
Из соседней комнаты донесся страшный крик:
— Мальчик, мой мальчик! — Лена вбежала, держа в руках младенца. Все общество застыло, точно перед фотоаппаратом. Оказывается, на новорожденного улеглась кошка… Гости ощупывали влажную от пота головку. Тетка Шульте вырвала сверток с ребенком из рук Лены. Вытащила его, замершего в судороге, схватила за ножки и, опустив головою вниз, стала раскачивать. Долго, очень долго было тихо, потом раздался слабенький-слабенький мяукающий писк. Тетка Шульте перевернула малыша и встряхнула его так, что маленькие ручки и ножки разметались в разные стороны.
— Жизнь… К нему возвращается жизнь!
Писк разрастался и перешел в крик. Тетка Шульте, держа голого крестника на вытянутых руках, пустилась в пляс:
Детка, ты мое единственное счастье!
Учитель толкнул лавочника:
— Мне приходилось читать о подобных явлениях. Сама жизнь как таковая сопротивляется переворачиванию вниз головой.
Лавочник ковырял свои прыщи.
— Крестины были бы чистым убытком, если б этот малый сейчас так вот и кончился.
Густав, растопырив руки, шатаясь, добрался до скулящего младенца, поцеловал его в живот, подошел к мужчинам и розлил остатки водки по рюмкам.
— Вы еще не знаете Станислауса: он будет жрать стекло!
4
Станислаус съедает ежедневно по тринадцати вшей и надувает смерть.
Засентябрило. По утрам клочья тумана оседали в лугах. В лесу шумела капель. Шапочки маслят покрылись слизью. Только к полудню выглядывало солнце, притворяясь весенним.
