— Загар просто боится меня, я всегда такая белая, просто стыдно.
Ей хочется быть смуглянкой.
Сейчас, когда мы берем очередной подъем, ее цепко ухватившиеся за ленту дороги глаза на фоне загорелого лица кажутся белыми. Словно светлый сланец под водой.
— Надень очки.
— Не хочу.
Надеюсь, белые не от злости.
Ей нравится вести машину, смело бросать ее в погоню за каким–то там «фордом» или «ситроеном». В такие минуты она, как молодая кобылица, с гривой волос, реющих на ветру. Ей не хватает воздуха. Ей не нравится и задница грузовика, который вдруг возник перед глазами, а обойти его не дает встречный поток машин.
— Осторожно…
— Ахха…
На следующее утро после первого солнечного дня я нахожу ее в постели прелестно–нежно–розовой, кораллово–алой. Она вся горит, я вижу ее жаркие плечи, обнажившуюся из–под простыни розовую ножку.
Спящая королева.
Проснувшись, она покашливает и жалуется на боль в горле. Не накрашенные веки кажутся восковыми, а лицо мертвым, но она дышит.
— А что, и в самом деле Гомер был слепым?
— Да.
— Как же он мог видеть?..
— Он слышал.
Ее любознательности нет предела.
Она могла бы быть историком. Или любовницей Цезаря. Клеопатрой? Нет, только не Клеопатрой.
Я могу дотянуться до нее рукой.
— Вам кофе подавать, миледи?
Она не слышит. Надо видеть ее спящей!
В этом году небо словно прорвало. Уже август, а все еще идут дожди. Разрушительные ливни. Размыты дороги, сорваны мосты, не вызревают персики. И другие неприятности.
Наши две недели тоже были полосатыми: кажется, день будет ясным, солнечным, и вдруг — на тебе! — зловеще мчится черное крыло тучи, крадя солнце. Высверки молний и грохочет так, что можно оглохнуть. Мы хватаем наши вещички и бросаемся наутек вместе с оголтелой толпой пляжников, подгоняемые плетью дождя. Я тяну ее за руку, а ей нравится, когда ее стегают длинные водяные нити. Потом ей нравится слышать, как дождь барабанит по крыше и шепот моих слов у самого ее ушка:
— Знаешь, как я люблю тебя, знаешь…
От этого ее прелестная кожа берется пупырышками.
Ни единому моему слову она не верит.
Вот и сейчас мы въезжаем в полосу дождя.
— Может быть, я сяду за руль?
— Нет–нет! — Она бесконечно счастлива тем, что в состоянии и сама побеждать это нашествие водной стихии. Побеждать — это стиль ее жизни.
Вечерами, когда нет дождя, мы надеваем теплые вещи и бредем на пустынное побережье.
Где–то вдали на берегу мерцают сизые язычки маленького костра, слева светлячок сигареты, а голову задерешь — лучистые шляпки золотых гвоздей, вколоченных в черную твердь неба.
— Правда, что эта белая полоса и есть тот знаменитый Млечный путь?
— Да, тот. Я тебя никогда ни в чем не обманываю.
— Правда?
Она мне не верит.
— Остановись, пожалуйста, — прошу я, когда ехать становится опасно.
— Ни за что.
Ей нравится сидеть вечерами на берегу, накинув на себя шерстяную кофту, обхватив ноги руками и уткнув подбородок в колени. Она может так сидеть часами и смотреть в темноту ночи. Молча. На мои редкие вопросы она не отвечает. Но она слышит, о чем я спрашиваю. Когда меня начинает злить ее безучастное молчание, она произносит:
— Ты же видишь во мне только женщину. Тебе ведь наплевать…
— Мне не наплевать.
Это правда. Да, сейчас, здесь, у моря, я хочу видеть ее только женщиной, желанной женщиной.
— Ты ошибаешься, родная моя, я вижу в тебе не только женщину, но женщиной в тебе я буду восхищаться всегда.
У нее золотисто–каштановые волосы, высокий открытый лоб, красивые большие зеленые глаза, капризно–вздернутый маленький носик и губы… Ее губы — лишенные нежной кожицы дольки зрелого апельсина, от них невозможно оторваться. В нее невозможно не влюбиться. А эти восхитительные ямки на щеках, когда она улыбается!
Мы на пляже: вершины гор залиты светом, высокие перистые облака, белопенные волны. Водоворот ее пупка с бусинкой пота, где сосредоточено все солнце юга. Я пишу сухой веточкой на песке: 17.08.99. Набегающие волны нежно смывают мою попытку увековечить и этот день нашего счастья.
— Ах, — сокрушается она, стоя у зеркала вполоборота и смазывая кремом обгоревшие ноги, — мне уже двадцать четыре, я уже старуха.
О моем возрасте, она ни разу не обмолвилась.
Мы развивали планы на эту поездку задолго до отпуска, тщательно скрывая их от друзей, мечтая о тех сладостных минутах, когда мы будем только вдвоем. Но уже на следующий день после приезда вдруг возникает ссорка. Без всякого повода. Возникает, так сказать, из смеха.
— Ты не поцеловал мне родинку.
— Еще чего…
Это мое «еще чего» сковало все ее движения. Она закутывается в простыню, как в кокон и, не шевелясь, лежит целый час. Больше! Конечно же, я пошутил. Я стою на коленях у постели и сквозь простыню шепчу ей на ушко:
— Я целую ваши руки, завидуя тому, кто целует все то, чего не целую я.
Шепчу и шепчу. Каждую минуту. Целый час.
Она — мертва! Но вся ее кожа, я знаю, в пупырышках…
Я приношу ей кофе.
— Ваш кофе, сударыня.
— Ах!
И глаза ее яснеют.
Я называю ее Лю.
О том, что у нее депрессия, она заявляет на следующий день к вечеру. Может быть, ее развеет теннис? Мы берем ракетки и спешим на корт. Солнце уже скрылось за верхушки кипарисов, ветерок шелестит листьями платанов, вершины гор в дымке. На ней цветастая тенниска, белая спортивная юбка, красная лента украшает лоб. Игра в теннис ее преображает: мягкая и уступчивая, немножко капризная и нерешительная, она становится жесткой и уверенной в своих действиях на корте. Она легка, ловка и проворна. Чего только стоят ее «хэх!» Но я ведь тоже парень не промах. Мне нередко удается удачно сработать ракеткой, и тогда она злится, что не может принять подрезанный мяч. Это меня подзадоривает! Моя тенниска промокла насквозь, пот застилает глаза и, хотя я толстоват и менее проворен, я тоже набираю очки. А ей нужна только победа.
Я готов сегодня же жениться на ней.
— Ты единственная женщина, без которой я…
— Так я тебе и поверю.
На улице она не позволяет мне проявлять никаких чувств. Только дома. А дома забивается в свою раковину.
Как все умные женщины, она не считает себя умной. Ее приводит в восторг беседа с умным человеком. Если же она не находит собеседника умным, она ничем не выдает этой потери.
На протяжении всей поездки я думаю о том, чтобы ничего не случилось.
— Обгони его.
На это она молчит, уцепившись обеими руками за руль и подавшись чуть вперед. Фургон, который еле тянется на подъеме, обдает нас мелкими грязными брызгами. То и дело приходится включать «дворники».
Зачем я тороплю ее?
Она совсем недавно стала говорить мне «ты», но ни разу не произнесла еще «Я люблю тебя». Ни «тебя», ни «вас».
Что значит депрессия? Мне кажется, что сейчас она самая счастливая женщина на свете, потому что рядом с ней я, мужчина, который любит ее бесконечно и нравится ей, я знаю. Она этого не понимает и выигрывает третий сет — 50:30.
Нужно быть совсем слепым, чтобы вбить себе такое в голову: «У нас ведь нет будущего, ты сам сказал». Мало ли, что я сказал. У нас есть настоящее и оно прекрасно.
Когда часам к десяти становится ясно, что день будет пасмурным, мы решаем идти в горы. Какую бы тропинку не выбрал, все они ведут к небольшой белостенной церквушке, царствующей на вершине горы. Бывает, что солнце все–таки пробивается сквозь дыру в чернильной крыше туч, и тогда маковки храма сияют золотом, озаряя все вокруг и радуя глаз. Ночью церковь подсвечивается и кажется, что в черном небе завис инопланетный корабль, а в бинокль посмотришь — сияют купола.
— Невозможно оторвать глаза, — говорит Лю.
Такая разница в возрасте! Преступно даже думать, считает она, что мы можем быть вместе. Люди скажут… Дуреха, она еще в том возрасте, когда мнение других играет решающую роль в выборе ее поступков. Если она в чем–то не права, я тут же прошу у нее прощения и до сих пор удивляюсь тому, что меня раздражает женское несовершенство.
На правой ноге чуть выше колена у нее родимое пятно, которое не загорает и напоминает крестик. Меченая. Бог держит ее под присмотром, но это и мой крест.
— Ой, смотри! — вскрикивает Лю, — радуга…
Разница в возрасте — это, конечно же, помеха нашему будущему. Но не настоящему!
Наконец мы все–таки обходим фургон.
В первый же день южное солнце высыпало на ее лицо целый короб веселых крапинок. Паломничество веснушек. Уже на третий день кожа лица стала смуглой, а кончик носа просто лиловым, зато глаза приобрели цвет небесной лазури.
— Вытаращи глаза, как ты умеешь, — прошу я.
По заказу она ничего не делает.
Когда она таращит свои глазищи, я просто умираю от мысли, что она может принадлежать кому–то другому. Я ревную ее ко всему на свете.
