— Вытаращи глаза, как ты умеешь, — прошу я.
По заказу она ничего не делает.
Когда она таращит свои глазищи, я просто умираю от мысли, что она может принадлежать кому–то другому. Я ревную ее ко всему на свете.
Однажды, когда тучи затягивают небо, мы решаем куда–нибудь поехать.
— Куда?
— Куда хочешь.
Она предоставляет мне право выбора. Она впервые в этом райском уголке, а я горд тем, что подарил ей эту встречу с морем. С запахом хвои. Эти вершины гор.
— Ты превышаешь скорость — видишь знак? — Она не упускает случая указать мне о нарушениях правил движения, — теперь ты обгоняешь справа.
Мне нравится, когда она поучает меня. Поэтому–то я и нарушаю правила.
У нее привычка повторять: «Ну, вот…»
— Лю, — спрашиваю я, — посмотри, пожалуйста, в путеводителе, как называется…
— Мы забыли его дома.
— Ну, вот…
Я знаю, она прилагает неимоверные усилия, чтобы не броситься мне на шею. Чтобы не влюбиться в меня по уши.
Фотография на память у мраморного льва на фоне арабской вязи: «Нет победителя, кроме Аллаха».
— Я хочу быть твоим победителем.
— Только Аллах. Ты же видишь.
Мы едем дальше, она сосредоточенно о чем–то думает. Вдруг смеется.
Иной раз я яростно ревную ее. Становлюсь мелочным и дотошным, я знаю, но удержаться от этого не могу. Она с усердием школьного учителя настойчиво убеждает меня, что сейчас я единственный мужчина, который ей нужен. «У меня есть друзья, а ты — единственный, кому я позволяю…»
Исповедь Пенелопы?
Она не замечает вокруг себя мужчин и не дает повода обратить на себя внимание. С удовольствием выслушивает комплименты в свой адрес, но те, кто их произносит, успеха у нее не имеют. Зато она прикладывает много усилий, чтобы быть красивой в глазах тех мужчин, которые считают ее умницей. Умна ли она? Я никогда не спрашивал себя об этом. Ясно и так.
Иногда мне бывает достаточно слышать ее голос.
Ожерелье из лунного камня, которое я ей покупаю, она обещает никогда не снимать.
Она любит лежать в воде на спине, глядя в высокое небо, а спит — свернувшись калачиком.
— Запомни, я буду любить тебя всегда, какие бы фортеля ты мне не выкидывала.
Она только улыбается. И еще больше задирает и без того уже вздернутый носик.
Это первое наше путешествие и вообще все, что сейчас происходит, для нас впервые: она впервые видит это море, эти горы, впервые узнает, что это дерево называется бесстыдница (платан).
— А название этого поселка в переводе означает «Порыв ветра». Разве ты знал об этом?
— Не-а.
— Ну, вот…
Она говорит мне «ты», без всякой уверенности в голосе, делая паузу перед тем, как это «ты» произнести. Дается ей это нелегко, поэтому она немножко злится. А иногда, набравшись мужества, говорит громко:
— Ты не мог бы не разбрасывать свои вещи по всей комнате!
Она не терпит беспорядка, а когда я спрашиваю, что она называет порядком, она злится еще больше.
По–настоящему в постели, без спешки, без оглядки на будущее, на прошлое, мы тоже впервые. Я просто без ума от ее губ, ее шеи, пупырышек на ее коже. Просто без ума. А она — как пружина. Она не может дождаться, когда все это кончится. Конечно же, все дело во мне.
Дня три или четыре она меня к себе вообще не подпускает. Диктатор, она требует от меня беспрекословного подчинения, присвоив себе роль недотроги. «Ты вчера держался молодцом». Это значит, что для меня вчерашний день тоже пропал. Каннибал в тунике ангельской святости, она поедает меня живьем!
Когда настроение особенно уныло, мы лепим нашу любовь, как попало и, бывает, я пугаюсь, что мой великолепнейший стек ваятеля может меня подвести.
— Ты — чудовище. Не могу же я, глядя на тебя, такую обезоруживающе–прекрасную, с такими пленительными…
— Можешь.
Я, конечно же, бешено злюсь, что она отдается здесь только солнцу: я ведь тоже пылаю жаром и просто лопаюсь от желания обладать ею.
У нее ни в чем, считает она, нет надо мной превосходства и, вероятно, втайне гордится тем, что близка со мной. И все эти ее штучки время от времени удерживать меня на дистанции, являются не чем иным, как свидетельством ее неравнодушия. Кроме того, ей нужны доказательства хоть какой–нибудь власти надо мной. Пожалуйста!
Любуясь ею, я завидую ее молодому задору, тугому тургору ее кожи, свежести ее губ и этим чертикам в глазах, поэтому всегда помню о своем возрасте. Иногда я мирюсь с этим: возраст мужчины в постели, как известно, имеет и свои преимущества. И снова чувствую себя молодым. Живу, конечно, в страхе.
Иной раз своими капризами Лю загоняет меня в тупик. Стою, как Буриданов осел: что предпринять? Мне кажется, что я могу наперед просчитать все ее ходы и хитрости. Она не умеет лгать. Но что она прячет от меня в своем молчании?
— Послушай, — произношу я, снова стоя на коленях у ее постели, — как же ты можешь вить из меня веревки, вампирище…
— Ну, вот… Завтра едем домой.
Назавтра мы спим, пока солнце не запутывается в листьях платана. Затем, как обычно — кофе в постель. О вчерашнем вечере — ни слова.
У нее единственное превосходство надо мной — молодость. И чем дальше мы будем жить, тем больше у нее будет превосходства, а значит и власти. Мы это понимаем прекрасно, но как бы я ни старался, ничего изменить не смогу: время удаляет нас.
Целый день я делаю вид, что злюсь. Молчу. Дуюсь. Играя вечером в теннис, я делаю бешеные удары по мячу и она, конечно же, не в состоянии их отражать. Ей не удается принять ни одного мяча. Это ее огорчает. Несколько раз после таких смертельных мячей она зло смотрит мне в глаза, но я не останавливаюсь. Она бросает ракетку и заявляет:
— Завтра едем домой.
— Едем, — соглашаюсь я и знаю, что становлюсь занудой.
И, действительно, придя домой, она собирает сумки. Я помогаю. Жить нам осталось целую ночь и еще завтра несколько часов. Молчание, которое задает мне тысячу вопросов, длится до утра. Мои попытки как–нибудь исправить дело успеха не имеют. Наутро мы уезжаем. Дни, которые казались мне самыми прекрасными днями моей жизни, вдруг оказались потерянными.
— Мы могли бы еще два–три дня…
— Не хочу.
Еще только середина августа, лето в разгаре, а осень уже закралась в наши отношения. К тому же мне жаль потерянного времени. Просто бесконечно жаль.
Мы едем навстречу огромному красному солнцу, застывшему на венце горы. Справа — горизонт в молочно–лиловой дымке.
— Смотри, я дарю тебе и это солнце. Правда, красиво?
Она соглашается:
— Да.
Я съезжаю с верхней дороги еще раз, чтобы показать ей панораму моря и гор, освещенных утренним солнцем. Я уже не первый год любуюсь этим пейзажем. Выхожу из машины и приглашаю ее с собой. Она послушно идет следом по узкой каменистой тропочке.
— Держи, — говорю я, — и широким жестом обеих рук бросаю к ее ногам эти горы, это море, это солнце. Глаза ее сияют.
— Это мне?
Кому же еще! Она счастлива.
Затем мы идем к машине, она говорит:
— Поведу я.
Я не возражаю. Я рад, что у нас еще несколько сот километров впереди. А сколько дней или лет? Мы ведь не решили расстаться навсегда. Это произойдет потом, это ясно. А пока она рядом весело насвистывает модную мелодию.
Только часа через полтора мы въехали под крышу низких туч. Дорога была еще сухой. Затем пробарабанил легкий дождик, когда мы остановились еще раз, чтобы съесть дыньку. Тогда еще ничего не случилось. Она снова села за руль. Чтобы смахнуть дрожащие капли с ветрового стекла, достаточно было лишь нескольких ленивых движений «дворников». Конечно же, она устала. Мне нужно было бы настоять на своем: сесть за руль. Мы вырвались из плена дождя, кое–где сквозь тучи уже пробивались солнечные лучи, но асфальт был еще мокрый, а в тех местах, где вода нанесла полосы грязи — как мыло. На крутом подъеме — крутой поворот. Здесь надо бы ехать на второй, а ей захотелось преодолеть и эту преграду на бешеной скорости. Она прибавила газу, и мы, как волчок, завертелись вдоль дороги. Все произошло в мгновение ока. Я не успел сообразить, что нужно сделать. Она только вскрикнула, оборвав насвистывание. Встречный грузовик заскрежетал тормозами, но намыленная грязью дорога не держала машину. Мы бешено неслись навстречу друг другу. Лоб в лоб. Я успел рассмотреть этот лоб грузовика, крутой, мрачный, мощный… Ну и бычище! Устоять перед таким — об этом даже мысли не мелькнуло. Я видел только эту морду быка и не мог видеть выражения ее лица. Я зажмурил глаза и слышал только ее крик. Потом скрежет, лязг, звон… Когда я пришел в себя, долго не мог осознать, что произошло. Затем попытался повернуть голову. Она сидела, откинувшись на спинку сидения, с открытыми глазами. Солнце ласкало ее золотисто–каштановые волосы, ветерок шевелил их. Только загоревшее лицо было неестественно бледным. Словно с него смыли бронзу загара. Кровь, густая, рубиновая в лучах солнца, звонкая кровь кричала мне, что все кончено. Лунные камешки ожерелья, рассыпались, разбежались со страху…
