— Лю, — выдавил я из себя, — Лю, ты…
Зачем? Чтобы убедиться, что ее уже нет?
Затем я услышал голоса и открыл глаза.
Все это мне только привиделось.
Произошло чудо: каким–то чудесным образом в тот момент, когда машины должны были столкнуться лбами, наш автомобиль, вращаясь, как юла, скользнул параллельно грузовику впритирочку, не коснувшись даже краешком, и благополучно сполз в кювет, как сани. Ни царапины, ни вмятины, никакого звона разбитого стекла и лязга металла. Ничего. Все произошло в мгновение ока, машина стояла, как вкопанная, задрав нос на дорогу, мы лежали в креслах, светило солнце, мы видели синее небо, из динамиков саксофон струил нежную мелодию нашей любви. Ничего не случилось. Я смотрю на нее: смугло–серое, просто черное лицо, желто–белые пальцы, намертво уцепившиеся за руль. Такой я ее никогда не видел. Тихонечко, чтобы вывести ее из состояния ступора, я кладу свою ладонь на ее руку, долго держу, согревая своим теплом, затем пытаюсь разжать ее пальцы, приклеенные к баранке. Мне это дается нелегко.
— Лю, — шепчу я, — все в порядке.
Она — мертва. Ни единого движения. Только едва–едва вздымается при вдохе грудь. Затем она плачет. Навзрыд, громко. Это — истерика, обычное дело. Я не успокаиваю ее. Я помогаю водителю грузовика взять на буксир нашу желтую легковушку, вытащить на дорогу, благодарю его, сую какие–то деньги, что вызывает его гнев и поток бранных слов. Наконец, сажусь на придорожный камень, и успокаиваюсь. Ничего не случилось!
— Ну вот, — наконец слышу я ее голос, — просто ужас…
Она тоже приходит в себя, и весь остаток дороги молчит. Курит. Я был свидетелем и, возможно, причиной ее неудачи, ее поражения. Такое не забывается. Ничего не случилось. Но что–то кончилось, я знаю. Все эти две недели, десяток прелестнейших дней моей жизни, я был, как ребенок, счастливейший раб своей любви. Я, не жалея сил, из кожи вон лез, чтобы ей было со мной хорошо. Я старался, как мог.
Теперь я долго не увижу ее.
Затем приду и скажу: «Привет».
Я принесу ей две смолистые сосновые шишки и скажу: «Ты забыла их в машине, держи. Я по–прежнему люблю тебя… ".
Завтра…
А сегодня опять льет, как из ведра. Осень настойчиво заявляет о своих правах. Пусть. Но ей никогда, никогда не забраться в наши души, ведь там всегда будет наш август.
* * *
Как я ни стараюсь, мне не удается укротить свое воображение. Оно настойчиво рисует радужные картины нашей встречи, независимо от моей воли. Я хочу снова слышать ее «Ну, вот…».
* * *
Смерть настигла ее, когда она насвистывала какую–то веселую мелодию, и наступила мгновенно. Перелом костей турецкого седла, обширное кровоизлияние в мозг. Я устал объяснять всем, как все было. Я готов волком выть от горя. Вою! Да, говорю я всем. Да! Я люблю ее и сейчас, и буду любить всю жизнь. И не ваше собачье дело, как могло так случиться… Так случилось. Так было. Было прекрасно. Да!
Говорят, в гробу она лежала, как принцесса. Как они могут такое говорить!
Я не ходил на похороны. Зачем? Ведь ее там не было.
Я вижу ее живой, юной, красивой…
— Зеленоокая бестия, — ору я, — ах, ты, заразище…
Ору!
Она не слышит.
Она никогда больше не улыбнется навстречу моему поцелую.
Сегодня днем по всей территории страны будет наблюдаться солнечное затмение, говорят, что наступит конец света и больше в этом тысячелетии никаких потрясений во Вселенной не предвидится.
* * *
Ну и дурак же! Как я мог себе всё это только представить! Ну и дурак же!
— Тебе кофе в постель, или?.. — спрашиваю я.
Лю сонно убирает с лица уголок простыни, открывает один только глаз.
— Хм!.. Ну ты и спрашиваешь!
Я стою с чашечкой дымящегося кофе у ее постели. Жду ее приговора.
— Сперва — «или», — говорит она, — а потом можно и кофе.
«Ну, вот…».
Я кладу два пальца как двоеперстие
На биение пульса в яремной ямке
И слова выходят кровавой взвесью
Без остатка на серые полустанки.
Мир сошел с ума. Он сошел с китов,
Со слонов и раненой черепахи.
Отшептать его не хватает слов,
Черепов для заклятий и горьких ахов.
Я сама — как взмах, как удар бича.
Нас, таких нелепых в шаблон не втиснешь
И не взвесишь страх на моих весах.
Если только сам своей смерти свистнешь
И пойдешь вдвоем, словно с верным псом,
Вдоль по белой пустыне аршины мерить…
…я вчера стучалась в твой старый дом.
Я ошиблась эпохой, страной и дверью…
— И что же стало причиной этой трагедии? — спрашивает Ли.
— Мало ли что может послужить причиной, — говорит он, — ревность, например…
И рассказывает, как было дело.
— Некий пасечник, — говорит он, — сорока семи лет, известный среди друзей, как человек благонадежный, беспримерно добрый, а в чем–то даже робкий и милый, совершил поступок. Пасечником он стал не шутки ради, а разуверившись в порядочности людей, которые его, деятельного и признанного ученого, окружали в течение многих лет. Будучи рафинированным интеллигентом, чудом сохранив честь и достоинство, он уже годам к сорока нажил себе преждевременные седины и неизлечимый тик, а в желудке язву и, решив, что с него довольно, сделался пасечником.
Он бросил все: шумный город, квартиру, бросил жужжащую по любому поводу жену, и со своей ученицей, страстно в него влюбленной, бежал, куда глаза глядят.
Пасека была огромной, стояла то среди луговых трав, то на лесной поляне, у них был дом, срубленный из запашных сосен, ружье, пес без привязи…
Однажды Клим поехал в город, шел дождь, он долго бродил по знакомым улицам, не решаясь зайти ни к себе домой, ни в НИИ, где прошли лучшие его годы и, когда уже ехал домой, сидя в автобусе, решил для себя — кончено! Переночевав на каком–то знакомом сеновале, он продрог до последней косточки, но не заболел и этому был рад: есть еще порох в пороховницах! Пришел утром домой веселым, до восхода солнца. Едва скрипнула половица, жена выскочила навстречу и со слезами на глазах бросилась ему на шею, успев даже в предрассветных сумерках рассмотреть в его глазах не то чтобы грусть, нет, какую–то желтую тень смирения.
А ей достаточно было уже того, что он снова рядом. От внезапно нахлынувшего счастья Клим крепко прижал к себе милое, молодое тело жены, закрыл глаза и сжал веки, чтобы удержать слезы радости, и нежно поцеловал жену.
— …дикий мед твоих губ… — затем тихо пропел он, не открывая глаз, а когда открыл, увидел сверкающее в первом луче солнца, словно улыбающееся и даже подмигнувшее ему задорным выблеском ствола, веселое ружье. В ответ он тоже подмигнул ему: еще поохотимся…
Сейчас он хотел казаться себе счастливым, сам не зная отчего, но с этих пор твердо знал — его время ушло.
В конце сентября хлынул по–настоящему осенний дождь, стало холодно, золотой лес вдруг почернел, и они решили, что пришла пора топить печь. Как обычно, они встречали зиму вдвоем, улья, правда, притеплить не успели, но дров заготовили вдосталь, запаслись вареньем, солениями… Чего еще не успели припасти — яблок. Свежие яблоки у них всегда были до весны ну, да не в этом дело…
Они уже лежали в постели у себя наверху, когда услышали лай собаки. Кто бы это мог быть? Они никого не ждали, вообще люди здесь бывали редко, хотя они всегда были рады гостям, но такие поздние гости, да еще в такую погоду… О том, что это были люди, а не какой–то там лось, кабан или, на худой конец, волк, они узнали сначала по рычанию пса, а потом и по голосам, сначала робким, тихим, затем раздался смех. В их спаленке было тепло и они лежали при открытом окне. Прислушались. Смех не утихал, не стихал и пес, затем позвали: «Э-эй! Хозяйка…». Клим встал, оделся и спустился вниз, она тоже оделась и, когда вошла в горницу, гости, трое, уже топали ногами, кряхтели, раздеваясь, мокрые до нитки, и в свете лампы казались привидениями. Их тени плясали на стенах, на потолке, ружье висело на гвозде, никому не нужное, а они называли Клима дедом, и, когда она появилась перед ними, кто–то промолвил: «Какая же у тебя дочка, старик!..». Он промолчал, а она стала накрывать на стол. Гости принесли с собой водку, пили, ели, шутили… Оказалось, что они геологи, и ни у кого из хозяев это не вызвало подозрения, только у Клима вдруг возникла мысль: на такие вот случаи брать с собой ружье в спаленку. Мало ли что может быть, хотя за все эти годы еще ни разу не приходилось прибегать к его услугам для устрашения или защиты от не прошенных гостей. Тот вечер прошел прекрасно, все были веселы, она заливалась звонким смехом, а Клим радовался ее веселью. Была даже музыка и каждый по очереди танцевал с хозяйкой, а Клим осмелился чуть ли не вприсядку пойти, и все смеялись и хлопали в ладоши, подбадривая его, смеялись до слез.
