Ярин познакомил его с Марцелой так небрежно, как знакомят старых друзей со своими родственниками.
Жена Штефана оторвалась от газовой плиты и тоже подала руку. Она готовила ужин, и в кухне стоял запах лука.
— Что будем пить, что будем пить? — выкрикивал Штефан. И, не дожидаясь ответа, снял с полки большую бутыль хлебной водки.
Выпили, Штефан налил по второй. Он забыл про свой стынущий кофе и, подняв рюмку, провозгласил:
— Выпьем же за капитана и матросов. А за рулевого не будем.
Ярин захохотал. Марцела ничего не понимала, разговор мужчин почти целиком состоял из намеков на неизвестные ей обстоятельства. Она ни о чем не спрашивала. А Ярину, разумеется, и в голову не приходило что-нибудь объяснять. Он никогда ничего не объяснял.
Они сидели у кухонного стола, говорили о прежних временах и о нынешнем случае. Но на Марцелу разговоры об утопленнике уже не действовали. Она чувствовала себя гораздо лучше, чем днем. Этот Штефан был действительно похож на старого морского волка. Каждую минуту он галантно обращался к Марцеле. И только когда он начал объяснять, что надо было сделать этому парнишке, чтобы выплыть, раз уж его утянуло под воду, Марцеле стало не по себе. «Мертвым незачем давать советы», — подумала она и устыдилась за живых, которые всегда умнее тех, кого уже нет, только потому, что они-то есть и за ними последнее слово.
Жена Штефана все реже выходила на веранду с бутылками пива, шум голосов там слабел. Дачники отправлялись в поселок ужинать. В открытое окно залетал душистый вечерний ветер, шелестел листьями ольшаника. Сквозь просветы меж листьями сверкал пляж — весь в косых лучах солнца. Пока они тут пили и разговаривали, пляж постепенно обезлюдел.
— Если бы пустили по воде каравай со свечкой, Вагнер наверняка бы нашелся, — стоя у плиты, заметила жена Штефана.
— Держи карман шире, — посмеялся над ней Штефан. — Он уже давно где-нибудь в реке. Уж если кого подхватит глубинным течением, сразу утянет в реку.
Ярин с Марцелой остались у Штефана ужинать. Они еще не ушли, когда дачники снова стали собираться на веранде — перекинуться после ужина в картишки. Пили пиво и хлебную водку. На веранде и на кухне Марцеле было почти совсем хорошо. «Зачем только мучаю себя, все равно ни от чего не убережешься».
Прощаясь со Штефаном и его женой, Марцела улыбалась. Улыбнулась на веранде и перевозчику, который заскочил сюда выпить кружечку пива и рассматривал Марцелу большими круглыми глазами. Она могла бы улыбаться всему свету.
Ярин тоже забыл, что всего несколько часов назад в душе объявил ей войну. Они возвращались к машине, держась за руки.
Потом Марцела лежала на сооруженной Ярином спальной конструкции, глядела в темный потолок «татры» и вдруг на мгновение увидела какой-то призрак, нечто плывущее у самого дна реки, все дальше и дальше… Она закрыла глаза, во тьме слышался только шорох — это Ярин занавешивал окна, она ощутила его дыхание и его пальцы на своем теле, словно бы на ощупь изучающие незнакомую и небезопасную территорию.
«Экая глупость, — сказала она себе. — Вдруг ни с того ни с сего умереть».
Старуха сидела на ящике. Ходила она уже плохо, но глаза у нее были быстрые, полные любопытства. Завидела в окно трактор с прицепом и подняла крик:
— Они уже едут! Едут!
Ее высокий голос пронзил дом, налетел на пустые стены, ударился о свежевымытый пол и через раскрытую дверь проник в сад. Он разорвал нежилую умиротворяющую тишину дома.
Во втором этаже капало из батареи парового отопления. Мария подставляла под вентиль миску, когда старуха начала кричать.
«Господи, — подумала она, — зачем так вопить?»
Если старуха поднимала крик, голос у нее всегда срывался на визг. Мария медленно передвинула миску и подождала, пока от вентиля оторвется следующая капля. Потом вышла из комнаты и не спеша, нога за ногу, стала спускаться по лестнице. Старуха внизу не унималась:
— Они уже едут! У-у-же еду-ут!
«До чего настырная», — подумала Мария и пошла еще медленней, радуясь, что старуха там лопается от злости, оттого что ей не отвечают и не бегут встречать трактор.
Наконец-то дом был достроен. Крыша, подвал, вода и свет, даже центральное отопление. Две комнаты в первом этаже и три — во втором. Все как положено. Встроенный гараж, правда еще без ворот. Но машины все равно не было.
Только снаружи дом пока не оштукатурен. Когда начали рыть котлован под фундамент, Марии было двадцать шесть лет, а Йозефу тридцать восемь. С тех пор прошло четыре года. Дом был достроен и стоял пустой. И вот трактор тащит в прицепе кое-какую мебель из прежней квартирки, чемоданы и корзины…
Заказали прицеп, потому что это дешевле. Трактором управлял заводской приятель Йозефа.
Старуха не отходила от окна и наконец перестала кричать. Перед домом появилась Мария. Старуха следила, как она отворяет ворота, как нагибается, чтобы вытащить крюк из бетонированного порога. Ее движения казались старухе нарочито замедленными, фигура — противно тощей, а платье слишком нарядным для дома. Старуха постаралась углядеть в ее поведении строптивость и бунт. Большого труда тут не требовалось. Это ее успокоило и придало сил. Теперь можно было переключить внимание на сына. Тот соскочил с прицепа и о чем-то договаривался с трактористом. Голосов старуха не слышала, окно было закрыто. Йозеф стоял возле трактора, одной рукой опираясь о него, другую держа в кармане. В его позе была самоуверенность, и это озадачивало старуху. С той поры как закончили стройку, в нем произошла перемена, хоть он и пытался скрыть это от матери.
— Все равно у тебя растет брюшко и будешь ты пузатый, как твой папаша, — произнесла старуха, но никто ее не слышал. Сын с женой вносили в дом стол.
— Почему не несете часы? — закричала она. Но ответа не дождалась и повторяла вопрос до тех пор, пока в дверях не показался сын и не сказал:
— Часы лежат сзади.
Дом проглатывал вещи, точно море гальку. Дом был слишком велик, а мебели совсем мало. Если не считать мебели старухи, поставившей условие, что она будет жить в двух комнатах первого этажа.
Трактор с пустым прицепом уехал; Йозеф, еще не успевший свинтить супружескую кровать, должен был повесить матери часы. Большие часы с маятником в застекленном деревянном футляре.
— Уж и не знаю, — встретила его старуха, — будут ли они здесь ходить так же хорошо, как ходили всю мою жизнь.
Мать уселась в свое старое кресло, а Йозефу пришлось воспользоваться ящиком, на котором она сидела до сих пор.
— Осторожно, — предупредила старуха, — он качается.
Сын взял крюк, молоток и влез на ящик. Ящик чуть качнулся. Он поднял руку с крюком.
— Не тут, — сказала старуха. — Слишком низко. Выше.
Йозеф уперся животом в стену и передвинул крюк выше.
— Левее, — говорила старуха. — Теперь правее. Чуть-чуть.
— Если крюк не будет держаться, — заметил сын, — придется вбить пробку. Тогда я сделаю это завтра.
— Завтра, — повторила старуха. — Конечно, конечно. Как же. Завтра.
Он взмахнул молотком. Ящик закачался.
— Осторожнее, — сказала старуха.
Размахнулся еще раз и ударил. Крюк начал входить в стену. Йозеф бил по крюку с молчаливым упорством. Ящик под ним скрипел и слегка раскачивался из стороны в сторону. При последних ударах ящик медленно развалился под ногами, гвозди по краям вылезли — это был распад, который никого не пытался поразить внезапностью и коварством, а задолго предупреждал о себе треском и другими признаками разрушения. Лишь в самый последний момент катастрофа обрела стремительность.
Из-за того, что ящик разламывался так постепенно, старуха вскрикнула, когда было уже поздно.
Разламывался ящик медленно, но завершающий толчок отозвался резкой болью в спине и в затылке Йозефа. Он стоял с молотком в руке, прислонившись лбом к стене, и тяжело дышал.
— Что такое? — спросила старуха. — Ушибся?
Боль постепенно стихала. Йозеф отрицательно мотнул головой. От резкой боли сразу перехватило дыхание. Он замер. Когда, в конце концов, удалось вздохнуть, сошел с дощечек — останков ящика — и, все еще держа в руке молоток, направился к двери. Повернуть голову он не решался.
— Что такое? — спросила мать. — Ты так и оставишь часы на полу?
Он не ответил и прикрыл за собой дверь, подсознательно оберегая себя от крика. Поднимался по лестнице, ноги у него двигались, но верхнюю половину тела он нес точно неподвижное, мертвое бремя, боясь снова задохнуться от боли.
На кухне Мария доставала из корзины посуду и, когда он упал на единственный стул — больше в маленькой кухне не помещалось, — сказала, не поднимая глаз от тарелок и кастрюль:
— Слава богу, главное, часы висят.
Йозеф все еще держал в руках молоток и думал, как бы от него избавиться. Осмотрелся, поворачиваясь всем корпусом. На кухонном столе оставался клочок свободного места. Приподнял молоток, чтобы положить туда, но от внезапной судороги пальцы сами собой разжались. Молоток с грохотом упал на пол.
