После аборта Мария чувствовала постоянное недомогание.
— Пожалуй, мы все-таки могли позволить себе ребенка, — как-то сказала она Йозефу.
— Ты понимаешь, что бы это означало? — возразил он. — Стройка задержалась бы не меньше чем на год.
Он унаследовал от матери часть ее упорства, ее жадности к жизни и уверенности в своей правоте.
А теперь был дом, на втором этаже была кухня, в кухне — пол, выложенный плитками, а на плитках лежал молоток. Мария стояла на коленях над разбитой плиткой. Никогда еще жертвы последних четырех лет не казались ей такими напрасными.
Забывшись, Йозеф хотел наклониться, но боль, точно пружина, вернула его в прежнее положение Разозленный болью и слезами жены, он зашипел:
— С ума сошла?
Не поднимаясь с колен, она раскачивалась взад-вперед, раскачивалась в приливе внезапно нахлынувшего отчаяния, и с губ ее срывались короткие жалобные звуки.
— С ума сошла? — повторил Йозеф. Если бы не боль, он бы прикрикнул, поднял ее с пола, встряхнул как следует и поставил на ноги. Но теперь только повторял: — Ты с ума сошла? С ума сошла? Из-за одной-то плитки?
Мария не могла объяснить: это отчаяние вовсе не из-за плитки, а из-за того, о чем напомнила ей разбитая плитка. Как сказать ему, что через эту трещину в плитке вытекали вся горечь и все самоотречение последних лет, тщетность всех попыток придать стройкой хоть какой-то смысл их жизни. Разве объяснишь, что в этих стенах замурованы их воскресенья и спокойные вечера, что в них погребен и тот день, когда мог родиться ребенок. Жалость навалилась на плечи Марии, она металась под ее бременем, громко причитая:
— Мне жалко… жалко…
— Чего тебе жалко?
— Жалко мне…
— Плитки?
Ей вдруг захотелось схватить молоток и крушить все подряд. Плитки, тарелки, стены, стекло в окне. Если б она могла все это разбить, ей бы наверняка стало легче, свободней на душе. Овладев собой, Мария поднялась на ноги.
— Вот видишь, — сказал Йозеф, — из-за такой-то ерунды…
— Молчи, прошу тебя, только молчи. — И Мария принялась распаковывать посуду, внешне спокойная, только щеки у нее горели от слез и расстройства.
Йозеф привстал со стула и застонал.
— Йозеф! — отчетливо донеслось снизу. Видно, мать подошла к самой лестнице. — Йозеф!
Мария взглянула на мужа. Тот сделал рукой отрицательный жест.
— Скажи, не могу. Мне нехорошо.
Никогда он не посылал Марию с какими-либо поручениями к матери. Она удивилась, не понимая, что бы это значило. Спустилась на площадку между этажами. Старуха стояла под лестницей.
— Я тебя не звала, — неласково встретила она невестку, — пускай выйдет Йозеф.
— Йозеф послал меня, — сказала Мария. — Он не может прийти. Ему плохо.
Старуха смерила ее испытующим взглядом:
— Не идет, потому что ты ему наплела бог весть что.
Мария с достоинством повернулась к старухе спиной и подчеркнуто легко взбежала к себе, на второй этаж.
— Лгунья! — закричала ей вдогонку старуха.
На кухню Мария вернулась уже в значительно лучшем настроении. Йозефа на кухне не было. Она отворила дверь в комнату. Здесь у одной стены стоял буфет, у другой — кресло, у третьей — диван. В большой комнате мебель терялась. Без занавесок, ковра и картин было пустовато. Йозеф лежал на диване, и его бледный лоб покрывали капельки пота. Завидев Марию, он пробормотал:
— Мне очень плохо.
— Что-нибудь болит?
— Все. Когда я был внизу, понимаешь, — он говорил медленно, через силу, — подо мной развалился ящик.
— Надо же сообразить! — сказала Мария. — Становиться на ящик, на котором сидела она.
— Она тут ни при чем.
— Ну, конечно. Удивляюсь, как этот ящик не развалился под ней.
— Может, сделаешь мне примочку?
Мария намочила в кухне тряпку, но непонятно было, куда ее класть. В конце концов она положила тряпку на голову.
— Йозеф, — послышалось совсем близко.
— Притащилась на кухню, — отметила Мария.
Дверь в комнату задергалась, отворяясь, — старуха вошла, еле переставляя больные ноги. Минуя взглядом Марию, она долго, пристально рассматривала лежащего Йозефа. Наконец раскрыла рот. И произнесла фразу, которая вертелась на ее языке с той минуты, как ушел сын:
— А что будет с часами?
— Мне плохо, — вздохнул Йозеф.
— Ни с того ни с сего? — усомнилась старуха.
— Да, ни с того ни с сего.
— Ах, боже-боже-боже… — запричитала старуха. — Как я теперь узнаю время? Ведь надо же мне знать, который час.
— Придется обождать, — сказал сын.
— Обождать? Но ведь надо мне знать, который час. Если не можешь сам, скажи ей, пускай она повесит.
Йозеф посмотрел на Марию. В ее покрасневшем лице он прочел решимость не сдаваться.
— Скажешь или нет? — настаивала старуха.
— Мне плохо, — снова вздохнул Йозеф.
— В игрушки со мной играете! — воскликнула старуха. — Сбережения мои выманили, а теперь в игрушки играете? Мне нужно знать, который час.
— Может, сделаешь? — тихо спросил Йозеф. Мария не узнавала мужа. Это был не он. Ее взволновало такое явное отпадение Йозефа от материнского клана. Это пробуждало сочувствие, а сочувствие воскрешало умершую любовь.
— Не могу, — ответила она. — Еще не окрепла. Ходики тяжеленные, не стану я надрываться.
— Я уже из-за них надорвался, — сердито заметил Йозеф.
— Сговорились! — крикнула старуха.
— Идите кричать вниз, — посоветовала ей Мария.
— Что? — взвизгнула старуха. — Меня выгоняют из собственной квартиры?
— Ваша квартира внизу, — сказала Мария, подталкивая старуху к двери.
— Помогите! — завопила старуха. — Бьют! Йозеф!
Йозеф лежал с закрытыми глазами.
Марии удалось выставить старуху на лестничную площадку. Та все не умолкала. Мария выпроводила ее и с лестницы.
— Грабители! — орала свекровь. — Проклятые!
Она села на нижнюю ступеньку, и оттуда ее уже было не сдвинуть. Старуха была могучая, тяжелая, и Мария оставила ее там.
— Ах ты муха! — насмехалась она. — Муха. Не делала бы абортов, была бы такая же крепкая, как я.
Словно не было того памятного для Марии вечера, когда решался вопрос о ребенке. Старуха тогда твердила. «Сперва дом, потом ребенок, всему свое время».
— Если еще раз, — сказала Мария, — если еще хоть раз вы подниметесь ко мне наверх, я не поведу вас вниз, а спущу с лестницы.
— Муха, — повторила свекровь.
В комнате наверху было тихо. Йозеф лежал, не открывая глаз.
— Спишь? — прошептала Мария.
— Нет. Мне плохо.
— Позвать доктора?
— Нет, нет. Наверно, пройдет.
Мария вышла на кухню и снова принялась распаковывать посуду. Все убрала, подтерла пол, присела — в комнате стояла тишина.
«Время. Старуха хочет знать, который час, — подумала она. — У нее время долгое, у нас короткое. Теперь ребенку был бы уже годик».
Осторожно нажала на ручку. Йозеф лежал, но глаза его были открыты.
— Не спишь?
— Думаю.
— О чем?
— Понимаешь, мне пришло в голову: если я умру, ты тут останешься совсем одна.
— Глупости. С какой стати умирать?
— Я умру, а ты останешься совсем одна.
— Ну, не сказать, чтобы совсем.
— Знаю. Это хуже, чем быть одной.
Его откровенность тронула Марию. Она не узнавала мужа. Он стал другим. Невероятно переменился. Мария склонилась и поцеловала его в щеку. Щека была горячая.
— Не беспокойся, — сказала она. — Ничего серьезного быть не может. Ведь под тобой всего лишь ящик развалился.
— Пожалуй, все-таки вызови доктора, — вдруг попросил Йозеф.
Мария посмотрела ему в глаза. Они были большие, круглые, испуганные.
— Как хочешь.
Она заторопилась и, шагая по дорожке, оглянулась на дом. Дом стоял гордо, выставляя напоказ свои внушительные размеры, свой второй этаж и веселую зелень крыши. Внизу за оконным стеклом белело лицо старухи.
Затем события развернулись необычайно быстро. Врач велел перевезти Йозефа в больницу.
Пока ожидали «скорую помощь», Мария стояла возле дивана, на котором лежал Йозеф, размышляя, чем бы его напутствовать. Хотелось сказать что-нибудь ободряющее.
— Вот видишь, — повторял Йозеф, — вот видишь.
— Пустяки, — утешала она. — Вылечат. Иначе и быть не может.
В ее сознании не умещалось, что человек ни с того ни с сего вдруг должен умереть от такой ничтожной, нелепой случайности. Смущал только страх Йозефа. Она не помнила, чтобы Йозеф когда-нибудь боялся.
— Останешься тут одна, — сказал он.
— Сам ведь знаешь, что нет.
— Она тоже когда-нибудь умрет.
— Что значит «тоже»? Ты не умрешь. Выбрось это из головы.
— Если тебе так угодно, выброшу… Чтобы тебя не беспокоить.
От его покорности на глаза Марии навертывались слезы. Она даже язык прикусила. Никогда прежде Йозеф покорностью не отличался.
— Знаешь, — продолжал он, когда машина «скорой помощи» уже стояла под окном, — я все думаю про эти годы. Видно, часы у нас с тобой были не в порядке. Нужно было поточней знать время.
