Притащили барана к машине. Пришлось ремни с него снять, потому что с нас штаны спадали. Вовка предлагает:
— Бросим в кузов, пусть лежит.
— Да ты че, — говорю, — зверь? Давай ему травки накидаем, пусть в будке пасется.
Накидали травки, баран, довольный, бегает по пустой будке. Только тронулись, баран — трак, трак, бабах об дверцу. Переключились, он в другую сторону — трак, трак, трак — бац! Я не выдержал:
— Так мы ему все бока отобьем.
— Ниче, — не соглашается Вовка, — довезем, не посинеет.
А Вовка, когда шутит, улыбается наискось. Обычного смеха я у него никогда не слышал.
Подъезжаем к таможне. Рядовой вопрос:
— И шо везем?
— Пустой, — отвечаю.
— Пакажи!
— А чего показывать? Видно же по колесам, что пустой!
Но таможенник все же глянул в будку, а там темно. И вдруг прямо на него из темноты выходит наш баран: бэ-э!
— А цэ шо такэ?
— Та баран же.
— А он один?
— Конечно.
— Украли?
— Командир, я тебе клянусь здоровьем этого барана. Едем на окружную — стоит, голосует. Я ему: куда? А он: на Киев. Я говорю: куда я тебя посажу? А он: да я вас всех забашляю. А я: так два же места в кабине; ты хочешь, чтобы я из-за тебя прав лишился? А, черт, ладно, лезь в будку. Он себе травы нарвал. Ребята, просит, подсадите. Мы его подсадили, до Киева везем.
— Ты меня за идиота считаешь? Ты кому лепишь?
— Да ему правда на Киев нужно! То ли от стада отбился, то ли… ты спроси его.
— Кончай базар, мужики. Где скоммуниздили барана?
— Если честно, командир, на базаре купили.
— Давай так. Помнишь «Кавказскую пленницу»? Вот мой адрес: будешь делать шашлык — обязательно позови.
И вот мы с этим бараном снова едем на Киев. Он то в одну стенку — бабах! — то в другую. Я наконец не вытерпел:
— Да пусть он хоть приляжет, отдохнет, что ли. Скажи ему — пусть ляжет.
А Вовка, тоже баран порядочный, отвечает:
— Ты ему колышек вбей в будку и привяжи.
Такой у него дебильный юмор. Привезли-таки к бабке.
— Бабуля, мы там барашка нашли…
— Точно не украли?
— Да не, ба, ты че! В нашей стране разве можно украсть? Никто ниче не крадет, все берут — за деньги или без денег.
Короче, зарезали барана. А мента не позвали: на фиг он нужен…
А интересные парни эти бандиты! Я бы с ними в разведку пошел, да там бы их и положил из автомата. Но каждый, в натуре, светлая творческая личность — и ни фига больше!
Андрей, мой шеф, племянник Папы, старше меня всего на год. Или младше? Всегда короткая стрижка, джинсы, кроссовки, рубашка клетчатая, и все офигенно дорогое. А кольца, перстни и эти цепи на шею считал за говно. Все холодное, говорил, мешает.
По характеру лиса, но тупая. Бывает тупая лиса? Бывает! Какая-то думающая зверюга этот Андрей, но не хитрая, а повадки точно лисьи, ходил мягко. Не то что гермафродит или там голубой, а хочет быть интеллигентом. Есть у голубых такая походка — с подъемом на носочках. А Андрей так не ходил. Он, гад, плывет. С вопросом сразу же:
— Феликс, — снабженцу, — где мои бабки?
Курил много, и только «Кент»-мультифильтр, «Мальборо» не признавал. Баб любил, как курево, до смертной икоты, только замужних. Он часто сам дежурил на фирме, за ночь до десяти проституток к нему привозили. Денег на зарплату нет, а на них — сколько угодно.
Когда Андрей был пьян, я его на «шестерке» до дома добрасывал. А утром он звонит, что садится пить чай. Андрей, блин, Киевский! Так я его с фирмы еду забирать. А если Андрюха вечером с телкой на блядки, я беру, если свободен, «БМВ».
Еще он любил дорогие часы и пистолеты. Помню, купил «марголин» лаковый, принес на фирму и говорит:
— Лука! Это на случай ядерной войны. Будешь отстреливаться.
Пистолет постоянно лежал в ящике его стола.
Три бандита от Папы охраняли нашу фирму. Этих я узнаю всегда: и ночью, и со спины. Зорро — конченый наркоман, худой, вечно сгорбленный, темный цвет кожи, но руки чистые. И в армии не служил, а в гроб пора. Его никогда не ломало: при себе вечно таскал наркоту в любом ассортименте и количестве.
Белый — качок, среднего роста, но рубашка пятьдесят шестого размера, шелковая, и обязательно лаковые туфли. Этот был боец: на кистях такие кости набиты — вдвое больше моих кулаков, огромные, синие кости со старыми мозолями. Сразу видно: не слесарь. Он разбивал дверь и не чувствовал боли, локтем мог выбить замок. Белый, как и Зорро, хрен знает почему, ненавидел спортивные костюмы.
Зорро, как правило, «разводил». Такой говор тягучий, тянучий, как будто ну не сопли жует, а воздух не может выдохнуть:
— Ну че ты гонишь такой базар…
А курнуть, нюхнуть, я ж говорил, у него всегда при себе. Насыплет прямо в бумажку, даже не свернет в трубочку (некогда), просто загнет на концах и — раз! — засосал: ах-а-а!..
Я говорю:
— Ты че, кончаешься?
— Едь, Лука. Такие мульки вижу… Ну, мужики, все, труба!
Пальцы веером, и начинает пургу гнать.
А вот Заяц наоборот, этот очень интеллигентный. Он сидел много. Высокий такой, блин, элегантный, спина ровная и голову держит прямо. И только в спортивном костюме, в самом дорогом.
— Я не люблю пургу гнать, — всегда грустно говорил он.
Если его спросишь, он ответит, а то молчит. С «клиентом» говорит так:
— Два дня. Через два дня нет денег — мы тебе визу делаем в Турцию.
Разворачивается и уходит.
Зорро и Заяц жили по соседству. Как-то прибегают утром, звонят на фирму по «хэнди» от калитки: открой.
Как будто нельзя крикнуть-звякнуть. А им по фигу: платим-то мы. Я открыл.
— Где Андрей?
— Сейчас будет.
А они чего-то ругаются, спорят:
— Да не было этого!
— Да было!
Входит Андрей:
— Что случилось?
— Я иду с Зайцем, — рассказывает Зорро, — видим: летающая тарелка!
Андрей говорит:
— Зорро, ты уже укололся.
Зорро же что горит, пьется, нюхается — все в себя, глаза уже посинели.
— Летающая тарелка, Андрюха! Этаж шестой-седьмой. Мы идем, а она нам светит! Я не кололся, ты мне веришь? Нет?
Говорят, что я когда-то родился. Наверное, брешут. Такие, как я, появляются в готовом виде. Сколько есть чудес света, я не знаю, но я точно — первое!
Помню, что очень-очень давно жил в Сибири, в городке Стрежевом. Было там и полярное сияние, и жара летом за сорок. Болота парили, комаров больше, чем ягод, а зверья не меньше, чем комаров.
Мне одиннадцать лет. Как будто день рождения. Все за столом, заходит отец.
— Да ты опоздал, па, к столу.
— А я привез тебе подарок! Пойдемте все, покажу.
Выходим. У отца на крыше «Москвича» стоит карт «Пионер»: пятьдесят кубов, двигатель форсированный, три передачи. Я одурел! В тот день, наверное, и родился… водилой!
Анатолий Семенович, тренер клуба, сказал мне:
— Ты здесь один со своим картом. Но у каждого человека видно, подает он надежды или нет, а у тебя не видно. Ты чего-то боишься. Нет?
Чего мне бояться? Только первого места. Я никак не мог представить себя себе на самой вершине, на кончике пьедестала и поэтому постоянно ошибался. Я был вечным «призовым». Но я хотел быть гонщиком. Или музыкантом. Но за семь лет ни разу не брал «золото», а без него в «Формулу-3» не попасть. Поэтому на чемпионате РСФСР парни сказали, что все мне помогут: всех будут держать и давить. Я тогда уже на багги гонял.
И вот до финиша — всего два круга. Первым шел «питерский», третьим — я. Наши ребята зажали второго на внешнем круге. Он притормозил, и я его обошел. На последних виражах меня догнал Горилла. Ему, видно, тоже «золото» приспичило. Он подставил мне переднее колесо, я перелетел через него, и, когда машина оторвалась от асфальта, наступила тишина. Как у нас в Сибири перед офигенным дождем. Я даже детдом вспомнил…
Ну и все, что до детдома. А это такая седая древность — труба! Тогда и летописцев еще не было. А я уже был.
Короче, мне всего три годика, мы в Киеве живем, в старом-престаром районе, на Подоле. Это где самый старый и знаменитый украинский революционер Владимир с крестом на горе и окна всех первых этажей ниже уровня земли. В нашем дворе было несколько домиков и большие деревянные ворота, створки ворот перекосились и почти не открывались. Через ворота мы пролезали бочком, а въезжать-выезжать было просто некому.
И хрен его знает, как в таких крошечных домишках и двориках вмещалось столько разного народу! Кто в домино стучал, кто через ворота бочком пролезал, кто на велосипеде по двору гонял. Но из всего народа мне запомнился только один совсем немой мужик, Алик. Отца моего звали Алик и мужика Алик, и оба — с бородой. Немой Алик нам, пацанам, из коры делал парусники, и мы эти парусники у колонки, где мать набирала воду, в луже пускали.
