— Я все-таки не понимаю, — сердится Антонина Петровна, — как это вы не видели? Куда же вы смотрели? Надо следить за ребенком. Ну ладно, что теперь говорить… Слезами горю не поможешь. Давайте остальное. Я, конечно, имела на эту сметану свои виды, но если уж так получилось… Что ж, пусть это будет в счет вашей доли.
— Какой стыд! Какой позор! — убивается мама. — Почему я должна краснеть из-за какой-то паршивки!
Мы разносим продукты по другим квартирам. Ходим из подъезда в подъезд, с этажа на этаж.
— Аллочка, это я, — говорит мама, — вот ваши продукты. И послушайтесь моего совета — никогда не имейте детей. Хуже этого ничего не придумаешь.
— Извините, Нина Владимировна, — шепчет тетя Алла. — Мне нельзя стоять на сквозняке — у меня сегодня концерт. И разговаривать нельзя.
— Да, да, я понимаю, — говорит мама. — Ваша лапша. Конечно, пока не убедишься на собственной шкуре…
И вот заработок — хлеб, два кусочка сахара, кулечек крупы, тетя Алла отрезала нам кусок колбасы, в следующей квартире дали немного повидла.
— Не смотри, ты свою часть уже съела, — говорит мама.
Прежде чем подыматься домой, она заходит к Лере Сергеевне. Лера Сергеевна живет в нашем подъезде на втором этаже. Мы не отовариваем ее карточек, мама заходит к ней просто так.
— Лера Сергеевна, дорогая, можно к вам? Я на минутку…
— Конечно, можно, — говорит та, не отрываясь от швейной машины. Она всегда строчит на машине. — Садитесь на диван. Сдвиньте, что там лежит, и садитесь…
Она шьет из лоскутков тряпочных кукол. Сначала шьет много-много рук — по две вместе — и кидает в коробку, потом шьет туловища и кидает в другую коробку.
— Представляете, давали сметану, а моя дрянь по дороге добралась и выпила! — рассказывает мама.
Лера Сергеевна смотрит на меня поверх очков.
— Да, сметана ей не повредит, — говорит она. — А с их пайков — невелик убыток.
— Что вы! Я чуть сквозь землю от стыда не провалилась… Нужно еще сказать спасибо, что так обошлось. Ничего не попишешь — если бы не эти очереди, я бы давно сдохла с голоду. Третий месяц — без денег, без карточек…
— Кстати, что у вас нового? — спрашивает Лера Сергеевна. — Есть какие-нибудь сдвиги?
— Ну что вы, какие сдвиги! В районном отказали, в городском отказали… Никто с «Правдой» связываться не хочет. Знаете, что мне этот негодяй в городском суде сказал? «Езжайте, откуда приехали». Куда? Куда, спрашивается? Нигде ни кола, ни двора. Вы даже вообразить себе не можете, как мы жили эти полтора года…
— Почему же… — бормочет Лера Сергеевна. — Могу вообразить…
— Комнатушка вот с этот ваш диван, и ничего, буквально ничего! Павел набил три доски, лишь бы не спать на полу, и все, вся мебель. Ни ложки, ни плошки. Вы же знаете, как мы уходили. Все не верилось, что немцы Москву возьмут, а как шестнадцатого октября радио перестало работать и, главное, хлеб вдруг стали давать, вы помните? Павел пошел в консультацию, молоко ребенку взять, видит, в булочной никого, зашел, спрашивает, можно купить хлеба? А продавщица только рукой махнула: зачем покупать? Берите, сколько надо, все равно немцам достанется… И документы в тот день принялись из учреждений выкидывать. Даже не жгли… Павел вернулся, говорит: надо бежать. А тут еще Марья Семеновна выскочила на балкон, вся в слезах, говорит: «Всю, всю посуду перебила, чтобы этим гадам не досталась!» Я на нее только глянула, чувствую — меня всю колотит, руки-ноги дрожат. Завернули ребенка в одеяло и как стояли, так и ушли. Спасибо, хоть Павел заставил две пары белья на себя надеть, мы ведь думали, пешком придется идти… Я этой сволочи, судье этому, говорю: у меня муж на фронте. Неужели я ему должна написать, что его жену с ребенком выбрасывают на улицу? А он мне говорит: пишите, что хотите, это нас не касается. Такой негодяй!
Тетя Лера останавливает машину, пододвигает к себе коробки и принимается набивать кукол ватой. Вначале она набивает руки, потом продевает их в туловище, набивает туловище, перетягивает верхнюю часть ниткой — получается голова.
— А в районном суде мне так и сказали: «Напрасно вы теряете время, „Правде“ наперекор никто не пойдет». Буквально все смотрят как на сумасшедшую. Так что не знаю… Последняя надежда на Верховный республики…
— Да, — говорит Лера Сергеевна, — закон что дышло, куда поворотил, туда и вышло… На, держи. — Она подает мне куклу.
Я дергаю куклу за руки — одна рука становится длинной-предлинной, а другая совсем коротенькой.
— Надо идти, — говорит мама, но продолжает сидеть. — Если бы можно было лечь и сдохнуть…
— Сдохнуть успеем… — вздыхает Лера Сергеевна.
В Верховном республики нам тоже отказали. Но есть еще один Верховный — самый-самый Верховный.
— Последняя инстанция, — говорит мама. — Я всякую надежду потеряла. Если и там откажут, тогда уж не знаю… Что ж — пускай выкидывают, я никуда не двинусь. Пускай хоть волоком волокут. Лягу под забором и сдохну.
— Нина Владимировна! Вы что, не слышите? Вставайте, воздушная тревога! — кричит тетя Наташа.
— О, господи боже мой… — Мама садится на постели. — В Красноуфимске хоть этого не знали…
Откуда-то издалека подымается свист, с каждым мгновением он делается страшней и пронзительней.
Тетя Наташа с Верочкой на руках выбегает из квартиры, за ней следом уходит Наина Ивановна. Мама одевается, топчется возле кровати, потом, вспомнив о чем-то, отправляется на кухню.
— Мама! Пойдем скорей!
— Подожди, не дури голову… Куда же я ее положила? Что за несчастье… Не хватает только вообще остаться без ничего. Надень пальто.
Свист превращается в невыносимый вой.
— Мама!.. — прошу я.
— Подожди… Что-то еще хотела взять… Не помню…
Может, хоть спрятаться куда-нибудь? Залезть под кровать?
— Ну где ты? Куда ты вечно исчезаешь? — бормочет мама. — Что ты там потеряла? Пошли.
Мы спускаемся по лестнице. Я не могу идти, ноги от страха цепляются за ступеньки.
Вой несется сверху, гонится за нами. Мама тащит меня за руку.
Убежище — это несколько больших комнат с низким потолком, толстыми железными дверями и белыми стенами. И очень высокими порогами, через которые мне не перебраться. Мама переволакивает меня за руку. Посреди каждой комнаты стоят столы, на столах спят дети.
— Нина Владимировна! — зовет тетя Лера. — Наконец-то вы! Я уже беспокоилась, куда вы запропастились.
Она и сюда притащила свои коробки и набивает кукол ватой.
Мы садимся у стены. Жужжит какая-то машина.
— Знаете, сейчас я, по крайней мере, спокойна, — говорит мама. — А то до эвакуации, вы помните? — женщины и дети в убежище, а мужчин заставляли лезть на крышу, сбрасывать зажигательные бомбы. Иноземцева тогда ранило, помните? Я каждый раз волновалась за Павла. Места себе не находила. Даже не из-за бомб, мне все казалось, что он оступится и свалится.
— Он хоть пишет? — спрашивает тетя Лера.
— Пишет, но понять ничего нельзя — ни где находится, ни каково положение на фронте. Мог бы хоть как-то намекнуть… Одни общие фразы.
— Хорошо, что пишет…
— Да, конечно.
Я прислоняюсь к стене и задремываю.
— Смотрите, спит, — говорит тетя Лера. — Попросите, чтобы там на столе потеснились.
— Не стоит, — говорит мама. — Только положишь, она тут же вскочит. Так, по крайней мере, сидит и хоть голову не дурит. Она в начале войны совсем крохотная была, и то никак невозможно было уложить.
— Скорей бы уже отбой… — вздыхают женщины. — Спать-то ничего не осталось.
— Они наш район любят, все надеются завод зацепить.
— К заводу не подступишься, там сплошные зенитки…
— А бомбы-то куда-никуда сбросить надо.
— Господи, хоть бы уж прямо на голову упала, и не мучиться больше, — говорит мама.
— Ну, вы скажете — прямо на голову…
— Но сколько можно — третий год! И никакого просвета…
— Ничего, — утешают женщины, — скоро так их погоним, что только пятки засверкают!
Отбой. Мама тормошит меня, подымает на ноги.
Мы выходим наружу. На другой стороне улицы, там, где Боткинская больница, полощется в темном небе тяжелое багровое зарево.
— Сволочи! Главный корпус, — говорят женщины.
— Ужас, какой ужас!..
— Что же это? Господи, там ведь небось раненые!
— Мама, а как же «колбаса»? — вспоминаю я.
— Какая колбаса, что ты мелешь?
— «Колбаса», которая не дает самолетам пролететь!
— Не знаю. Значит, пролетели там, где нет «колбасы». Иди, не стой! — подталкивает она меня в спину. — Нашли, чем любоваться! Разинули рты — будто пожара в жизни не видели.
Наверно, она все перепутала — небо настоящее, а «колбаса» — иллюзия.
Верховный суд.
— Правда, здесь красиво?
