– Простите.
Дыхание перехватывает, глаза наполняются влагой.
– Простите.
Не отпуская велосипеда, он утыкается лицом в рукава, пытаясь укрыться от дневного света.
– Минуточку.
Женщина сходит с крыльца. Достает из авоськи рулон туалетной бумаги, отматывает и протягивает кусок Михе. Он вытирает лицо и нос. Женщина отрывает еще кусок. Иосиф Колесник смотрит под ноги. Его жена берет у Михи велосипед и, прислонив его к забору, уходит в дом.
Старик поражен. У него во дворе плачет немецкий парень. Миха боится, что еще и рассердил старика, но тот молчит. Он опускается на ступени веранды. А Михе нестерпимо хочется сесть рядом, прислониться к гладким деревянным перилам. Его жена выносит Михе водки и носовой платок, но она явно недовольна. Миха знает, она хочет, чтобы он ушел, и муж ее хочет того же. Перестань плакать и иди.
– Иосиф Колесник.
Старик прижимает руку к груди.
– Елена Колесник, моя жена.
Та кивает, и тогда старик встает.
– Пожалуйста, уходите.
Он произносит это тихо, подступая к Михе, спускаясь ниже на ступеньку.
– Это было давно. Худое время. Я старик. Пожалуйста, уходите.
Странно, что он говорит «пожалуйста». Есть в этом какая-то неспешность, доброта. Он протягивает руку; и этим жестом гонит Миху прочь от своего дома.
Миха теперь так к нему близко, что может заглянуть в глаза, но не заглядывает. Может показать дедов снимок, но не показывает. Слишком это трудно, к тому же начинает смеркаться. Он садится на Андреев велосипед и уезжает.
* * *
К дому Андрея он подкатывает уже затемно. Дома никого нет. Миха моется, бреется и ложится в постель. Не выключая света, лежит и смотрит в стену, а воспоминания о прошедшем дне болью отдаются в голове.
Позже, постучавшись, входит Андрей с ужином на подносе.
Миха протягивает ему свой бокал пива, сам пьет из бутылки. Миха ест, а Андрей молча сидит рядом. У Михи все еще припухшие от давешних слез веки; Андрей не мог этого не заметить. Он сидит с Михой, и Миха рад.
Через два дня я буду рядом с Миной.
Миха снова плачет, и Андрей забирает с колен поднос и укрывает ноги одеялом. Гасит свет и в темноте, перед уходом, шепотом говорит какие-то слова. Михе неясно, что он говорит, но так приятно его слушать. Слушать чей-то голос, а потом погрузиться в сон.
Дома, весна 1998-го
Весна идет своим чередом. Миха ездит в школу на велосипеде, благо погода хорошая, бьется над Шекспиром с выпускным классом, прогуливается с ома по парку.
Он, однако, не оставил зимних привычек и почти каждый день после занятий ходит в библиотеку. Иногда читает, чаще просто сидит – эдакое покойное время после работы. Миха и сам толком не знает, зачем он здесь, поэтому держит свои походы в тайне; всякий раз возвращается домой раньше Мины и стряпает ей ужин.
Жизнь продолжается, хоть он к этому и не готов.
* * *
Михаэль сидит на краю ванны, а Мина пристроилась на унитазе.
– Ты думаешь, ты беременна?
– Подожди.
Мина берет Михаэля за запястье и поворачивает так, чтобы была видна секундная стрелка.
– А эти тесты надежные?
– Лучше любых докторов, как говорит Сабина.
– Тогда почему они ими не пользуются?
Мина пожимает плечами.
– В общем, вот. Голубая полоска или не голубая?
Она протягивает Михе узкую белую бумажку, и он разрывает ее сверху, как показано в валяющейся на полу инструкции.
– Голубая.
– Понятно.
Миха не в силах сдержать улыбку. Перестань улыбаться.
– И что ты думаешь?
– Что это голубая полоска.
– Нет, я имею в виду, ты хочешь ребенка?
– Я беременна. И я рожу ребенка.
– Правда? То есть я хотел спросить, ты рада?
Скажи, что рада, ну, пожалуйста. Мина сидит, закрыв лицо руками, голос глухо доносится из-под ладоней.
– Так ты рада?
– Да. Думаю, да.
– Думаешь?
Мина смеется. Ну как ей не радоваться, думает Миха.
– Я рада. Здорово будет. Я рада.
Она встает и, обняв Миху, увлекает его из ванной. Он так счастлив снова оказаться дома, счастлив быть рядом с ней.
* * *
Михино письмо прибывает из Белоруссии много позже его самого. Примерно через месяц. Мина плачет над ним.
– Никакой ты не трус. Ты ведь отважился поехать туда и все это пережить.
Она говорит, будто все навсегда в прошлом. Миха не отвечает. Она ведь ничего не знает об Иосифе Колеснике, о тех слезах и о фотографии, которую он вез в далекую Белоруссию, но так и не показал.
* * *
Миха теперь видеть не может дедов снимок.
Если бы только можно было его выкинуть.
В воскресенье ома варит кофе, а Миха выкладывает припасенные для нее газетные вырезки. Он стоит у окна – фотография в кармане – и ждет удобного момента, когда ома усядется. Она отворачивается, чтобы отрезать себе кусочек пирога, и Миха проскальзывает в спальню.
Вставь ее обратно, садись и пей кофе.
Именно это Миха и собирался сделать, а теперь застрял на месте. Сидит на мягкой бабушкиной постели с альбомом на коленях.
Опа, новоиспеченный муж, во время медового месяца. Аскан без пиджака на фоне озера, снова вставленный в прорези страницы. 1938-й. Миха листает назад, на семнадцать лет раньше, когда опа был папой. Опа за руку с маленькой Катрин. Аскан в темном костюме, с улыбкой склонившийся над сыном в колыбельке.
Миха листает альбом туда и сюда. 1955-й; у опа поредели волосы, прибавилось морщин; сам он располнел, а руки похудели. А между? Двое детей, почти два десятка лет образцового брака. Семнадцать лет! Но если бы Миха не знал, он бы никогда не догадался, что за это время были и война, и плен.
Захлопнув альбом, Миха пытается себя убедить: он был солдат. Но из головы не идут те фотографии из музея. Пухлые страницы; целый альбом с изуверствами где-то между медовым месяцем и новорожденным сыном.
– Неси его сюда, schatz. Садись здесь. Я так редко тебя вижу.
В дверях стоит ома. У нее немного трясется голова, сказывается возраст. И она стала еще меньше, вся ссутулилась, ослабела, едва достает Михе до плеча.
Я ездил в Белоруссию. Вернулся совсем недавно.
* * *
Какой-то музей, какой-то старик; потерянные дни; и ничего более. Миха снова готов разреветься. Прямо здесь и сейчас, в этом «птичьем гнезде», на бабушкиной постели. Как он зол на себя за те дни. За то, что так бездарно их истратил.
– У нас будет ребенок. У нас с Миной.
Ему сейчас необходима бабушкина улыбка, ее радость. Что-то, что прогонит злость.
– Миха! Что я слышу! Повтори!
Она протягивает к нему руки. Надо бы ее обнять, но Миха не в силах.
– Но ты не должна никому говорить, ома. Прошу тебя. Это пока секрет, понимаешь?
– Да-да, конечно, schatz. Понимаю. Ребенок!
Она обхватывает его щеки ладонями и целует. Теперь можно плакать, и Миха плачет, потому что тут ничего не надо объяснять. Улыбаясь, ома приносит бумажные салфетки и пирог; достает из ящика, где она их хранила, детские книжки.
– На всякий случай. Видишь ли, я всегда надеялась. Это тебе и милой Ясмин.
Моя ома.
Михино родословное дерево. Дедова ветвь. Но на нем история обрывается.
* * *
В поездах и автобусах, в школе, супермаркетах, кинотеатрах и барах – всегда у Михи при себе дедов снимок с медового месяца. Дедовы ноги пересекает ветхий сгиб. И чтобы снимок не порвался окончательно, Миха покупает для него пластиковый футляр.
В школе проходит праздник, посвященный освобождению из лагерей, и дети произносят речи. Многие из них плачут. Учитель истории рассказывает молчаливому залу – наполненному родителями, старшими и младшими братьями и сестрами – что это за день. Михаэль, изнывающий от стыда и ярости, сидит за спинами коллег.
Мина сидит в постели, Михаэль курит в коридоре. Он не уверен, удастся ли ему это передать – то, как он злился, какими глазами видел сегодняшний день.
– Каждый год этот чудовищный праздник одинаков. Ученики читают воспоминания очевидцев. Все заливаются горючими слезами: «Как мы могли!». Затем за сочинения выставляются оценки, плакаты сворачиваются, и мы устремляемся вперед, к следующему мероприятию.
– Что ж ты тогда промолчал?
