Покрывало, наброшенное на смысл, подобно облаку, закрывающему солнце.
*
Противоположный пол паразитирует на душе.
Иногда отзывалась колокольня. Это можно было бы назвать безумием бронзы. Необходимо было, чтобы совпало некоторое количество условий. Неожиданно обертон ноты, которую я только что сыграл на семейном органе, достигал трех колоколов на колокольне церкви Бергхейма, несмотря на зеленые деревянные звукоотражающие пластины. Стоило вибрации завладеть колоколами, они, конечно, не начинали звонить, но в них зарождался резонанс шаманской трещотки — невыносимый, нараставший сам по себе, разлетавшийся все шире, звучавший все громче. Делать было нечего. Следовало резко прекращать играть на органе и, к изумлению священника и со справедливого одобрения верующих, убирать с клавиатур руки и ноги.
Прежде чем снова прикоснуться к инструменту, не опасаясь звуковых последствий этого почти животного приступа паники, порожденного в бронзе не то ритмом, не то каким-то особым резонансом, не то каким-то чувствительным местом в ней самой, одновременно и прежним, и теперешним, и внезапным, надо было дождаться, пока бронза отдохнет, совсем успокоится. Надо было сидеть тихо, пока звук совершенно не истощится под сводом колокола.
*
От наслаждения по лицу пробегают какие-то отсветы торжества, сравнимые с лепестками цветов на растениях, с выражением сытости на львиной морде, какие-то отзвуки невыносимого сговора с Вселенной, животной или даже, возможно, растительной глупости.
Сообщничество — более таинственное слово, чем любовь.
*
Старикам, более ребячливым, чем дети, дана одна радость, с годами все более непристойная. Преклонный возраст обрекает их на смену настроений, воспоминания, хитрости, терпение, унижение, обманы и отражения. Обниматься, не координируя движений с партнером, чтобы замедлить объятие, — таков обычный путь, которым следуют любовники. Но по мере их старения ими завладевает сознание, принуждая их к взглядам. Любя трогательную красоту дряблости, ваши силы погружаются в прошлое. Неловкость, слабость, бесцельное возбуждение, стыд длятся часами. Достичь цели теперь уже ничего не значит. Отныне цель — это кроткая красота сознания. Более пожилые любовники вновь превращаются в новичков: их покинула жизненная сила, но их нагота упорствует и даже обостряется. Утрачивая красоту, она не избавляется от неловкости. И та и другая сперва бывают отражениями их молодости, а потом — просто отражениями людей, возникающими на поверхности зеркала. Тогда женщина и мужчина, вновь познакомившись со смущением, снова познают стыд — стыд, удвоенный возрастом и утроенный несостоятельностью. Стыд, на который время трижды закрывает глаза. Сексуальность покидает их, наслаждение уже не волнует их, как прежде, половые различия становятся важнее и постепенно застилают все, любовь обретает свободу и воспоминания.
*
Аргумент XVIII, где я вновь встречаюсь с завороженностью, но в данном случае как с источником образа.
Образ — это то, страстно желаемое, что приходит во сне из глубины отсутствия; это то, что усилиями души проникает в закрытые глаза (закрытые глаза coniventia) подобно миражу (подобно воде оазиса, возникающей в пустыне, там, где наиболее остро ощущается ее недостаток).
Я думаю, что закрытые глаза сообщничества заменяют закрытые глаза сна.
Образ — это прежде всего мираж: мы видим утраченное. Это «здесь» того, что «там». Всякий образ есть мираж матери-кормилицы.
Я думаю, что закрытые глаза coniventia — это продолжение глаз матери.
Первый образ — это мираж матери. Утраченное смотрит на нас, и мы проваливаемся в то, из чего вывалились. Мы вновь зарываемся в это тело, из которого выпали. Это завороженность, возобновляющаяся в сообщничестве.
В этом взгляде, который не убивает.
В этом взгляде, который закрывает оба глаза, подобно глазам спящего.
Я говорю о трудновыразимых, странных вещах, которые не перестают озадачивать. Я удивлен, что любовь — поразительная и в конечном счете крайне редкая среди людей связь, которая, однако, влечет всех подобно пробуждению ото сна (словно открываются смеженные веки), — так мало освобождена от оболочки своей доязыковой, дофилологической плоти, и я поражен, что оказался один на этом берегу.
Нукар был холостым охотником на тюленей. Он перестал мыться. Кожа его каяка заплесневела, и с нее свисали водоросли. Прежде он ходил на медведя, но теперь больше не охотился. И не ловил рыбу. Он перестал говорить. Во всяком случае, он говорил, только когда был уверен, что один. И даже тогда он разговаривал сам с собой, стараясь не употреблять язык, который был в ходу у других членов группы.
Как-то вечером кто-то из мужчин заговорил о женщине необычайной красоты. Эту женщину он заметил в иглу, построенном из снега на высоком берегу озера. Отряд охотников собрался там, чтобы ловить идущего на нерест лосося.
Среди ночи Нукар потихоньку встал, оделся в свою медвежью шкуру, прихватил шапку из тюленьей кожи, взял короткое весло и перескочил через тела спящих.
Он долго растирал лицо снегом. Выскоблил каяк костяным ножом. Почистил и пригладил бороду, усы, брови и волосы. С первым лучом солнца он сел в лодку, сделанную из шкур.
Два дня, налегая на весло, он поднимался по реке.
В сумерках третьего дня он достиг озера. Оказавшись на некотором расстоянии от понтона, который люди устроили на берегу озера, он остановил лодку. Столпившиеся на берегу люди молча смотрели на него.
Лаяли их ездовые собаки. Нукар проорал:
— Я не призрак!
Он ухватил себя пальцами за нос и потянул.
Тогда один из стоящих на берегу прокричал:
— Подойди!
Каяк коснулся деревянного настила.
Охотник сказал ему:
— Высаживайся!
Нукар привязал лодку к понтону. Спрыгнув на берег, он подошел к стоящим в снегу. Но они отступили. Снова потянув себя за нос, он громко повторил:
— Я живой человек. Мое имя Нукарпятекак.
Тогда мужчины указали ему на снежное иглу и сказали:
— Входи!
Он переступил порог иглу. Подождал, пока глаза не привыкнут к темноте. В глубине, возле северной стены, там, где стояли светильники, он увидел женщину. Охотник на медведя, рассказавший о ней, был прав. Никогда Нукару не приходилось видеть женщину такой огромной красоты. Все его тело наполнилось великим жаром. Этот жар был таким удушливым, что у него закружилась голова и он упал. Вскоре Нукар поднялся. Он снял свою медвежью доху и повесил ее. Он снял свою тюленью шапку. Но когда он повернулся, когда он посмотрел на женщину у северной стены иглу и она улыбнулась ему, колени его снова подкосились и он упал без чувств.
Когда Нукар пришел в себя и повернулся к ней, он увидел, что она зажгла каменный светильник на подставке и добавила туда потрескивающего тюленьего жира. Но, увидев, что она улыбается, знаком приглашая его к себе на ложе, он испытал такой порыв желания, что снова лишился чувств.
Его голова с шумом упала на ложе.
Очнувшись, он обнаружил, что уже поздно и все легли. Женщина устроила лежанку для них обоих, накидав груду шкур. Он взобрался на высокое ложе. Она была так прекрасна, что, глядя на нее, он думал, что умирает. Ее лицо склонилось над ним. Она пососала его нос. Но овладевшее им желание только еще усилилось. Он раздавил фитиль, трещавший в каменном светильнике. Он распластался на женщине, раздвинув ее ноги. Его напряженный член нашел дыру женщины. Он протолкнул свой член в нее и все его тело проникло в нее, как вдруг он издал громкий крик.
Услышав, что кто-то кричит, все спящие разом проснулись. Они спрашивали:
— Что происходит?
Но им никто не ответил.
Когда встало солнце, женщина вышла из иглу. Она шла, напевая, но Нукара возле нее не было. Не было его и внутри, на ложе из шкур. Впрочем, его пустой каяк все еще был здесь, на берегу, привязанный к деревянному настилу понтона.
Но женщина не пошла к озеру. Она, напевая, обогнула иглу. Она удалялась над озером и равниной. Она скрылась за снежным пригорком, присела там и стала мочиться.
Восемнадцатого августа 1818 года капитан Джон Росс обнаружил в Гренландии людей, проживавших там с эры палеолита. Они кричали его матросам:
— Не убивайте нас! Не убивайте нас! Мы не призраки!
Но они были шестидесятитысячелетними призраками. Датчане не зря вступили в союз с американцами, которые много раз доказывали свою способность хорошо убивать и от оружия и набожности которых чернокожее население Африки и индейцы американских прерий вымирали целыми нациями. И в самом деле, датчане уничтожили найденную народность. Немногие эскимосы, выжившие благодаря охоте на тюленя с помощью костяных гарпунов, сохранились на территории Европы и стали теперь членами ЕЭС.
