— Я скажу, что так евреям поступать нельзя. Вы ведете себя неразумно и неправильно. — Реб Шлойме-Мота поспешно встал и начал искать свою палку, упавшую на пол.
— Вот он! — невольно вскрикнул Вова, увидав валкеникского главу ешивы, стоявшего возле стойки и о чем-то спрашивавшего у шинкаря. Пара гостей смотрела на него с любопытством. Вошедший был одет как раввин, и было не похоже, что он имеет обыкновение ходить по шинкам. Цемах направился к табачнику:
— Разбойник с большой дороги, давайте сюда ключ от кладовки, в которой вы заперли сына!
За столиками стало тихо, и все повернули головы. Мгновение Вова стоял неподвижно. Вдруг он схватил со стола заржавленный ключ.
— На тебе, жид пархатый! — Он неожиданно замахнулся, метя Цемаху в голову. Однако реб Шлойме-Мота успел схватить его за плечо. В то же мгновение Цемах одной рукой вырвал у Вовы Барбитолера ключ, а другой оттолкнул его так, что тот упал. Вова увидел лежавшую на полу палку меламеда с костяной рукояткой. Он схватил ее и быстро вскочил. Двое парней встали между ними и оттолкнули Вову Барбитолера.
— На кого это вы замахиваетесь? На ребе?
Цемах держал ключ высоко и крикнул окружающим:
— Этот торговец табаком — убийца. От злобы на жену, бежавшую от него, он измывается над своим сыном. Вчера ночью он запер мальчика голышом в холодной кладовке, потому что тот хочет поехать учиться в ешиве.
Шинкарь Додя сплюнул:
— Тьфу на него! Такой старый еврей, а все еще воюет с бежавшей потаскухой!
Кто-то другой из компании со смехом сказал, что знает братьев Конфрады и ее саму тоже знал. Когда-то она была баба о-го-го, а теперь, должно быть, уже вся в морщинах. Так чего так по ней убиваться? Третий неожиданно стал богобоязнен, как будто оказался на похоронах приятеля, и принялся кричать табачнику, что он должен руки целовать ребе, который хочет учить его босяка Торе. Завсегдатаи аукционов гукали и свистели:
— Такой старый хрыч! Душу из него прочь вместе с половиной тела!
Напуганный и растерянный, оттого что все против него, Вова приставал ко главе ешивы с плачем и хрипом:
— Отдайте мне ключ, это мой сын. Что вы лезете в мою жизнь?!
Однако Цемах крикнул:
— Евреи, не выпускайте его отсюда, пока я не освобожу мальчика. Спасти ребенка от такого отца — это большое доброе дело, — и он вышел из шинка. Вова рванулся было за ним, но молодые люди отпихнули его назад, как будто играли в мяч.
— Помедленнее. Куда вы так торопитесь?
Он упал на стул, закрыл голову руками и зарыдал:
— Мой сын! Мой сын!
В шинке стало тихо, гости чесали затылки и раскаивались в том, что вмешались. Реб Шлойме-Мота, измученный и подавленный, склонился над табачником и гладил его по спине, утешая и говоря, что его Герцка уезжает не в Аргентину. Он ведь едет в Валкеники, в местечко, расположенное неподалеку от Вильны.
Вова поднял заплаканное лицо:
— Не в Аргентину, говорите? Не к ней?
Белая, как молоко, борода реб Шлойме-Моты дрожала.
— Не к ней, не к ней, — повторил он, и ему тоже захотелось заплакать от жалости к табачнику. Без надежды на месть Вова Барбитолер слабее ребенка. Но обращаться к его разуму бессмысленно, потому что больше всего он боится расстаться со своими страданиями.
Миндл из-за запертой на цепочку двери несколько раз переспросила валкеникского главу ешивы, чего он хочет, и он несколько раз подряд крикнул ей, что ее муж дал ему ключ, чтобы освободить Герцку. Миндл открыла дверь и увидала в руке главы ешивы ключ. Она успокоилась и даже пошла показать, где находится кладовка. Перед тем как уйти из дому, Вова занес запертому сыну его одежду и велел одеться. Так что Герцка не выскочил из кладовки голым и замерзшим, вопреки ожиданиям Цемаха. Он был только растрепан и заплакан.
— Собери свои вещи, и пойдем, — быстро сказал ему Цемах и объяснил хозяйке, что ее муж отпускает Герцку в ешиву.
— Раз ребе говорит, что мой муж так велел, я верю ребе, что он не подведет меня под несчастье, — покорно ответила Миндл и вышла с Герцкой, чтобы помочь ему собрать вещи.
Цемах вошел в первую комнату, где он сидел намедни с табачником, и, побледневший, с опущенной головой, уселся за тот же самый стол. Ощутив судороги в коленях и локтях, он вытянул ноги, опустил руки и остался сидеть неподвижно. Доверие Миндл парализовало его. Может ли он ради того, чтобы забрать мальчика, подводить честную забитую женщину? В комнату вошли хозяйка и Герцка, несший чемодан.
— А где мой муж? — с беспокойством спросила Миндл. Вид ребе вызвал у нее подозрение, что что-то здесь не так. Цемах попытался пошевелить опущенными руками и затекшими ногами и снова ощутил болезненные судороги в коленях и локтях, как будто в них вселилась его больная совесть.
— Я солгал вам. Ваш муж не давал мне ключа. Я вырвал его силой.
Мачеха обняла Герцку за шею:
— Мрачен стал для меня мир! Твой отец меня убьет!
Герцка вырвался из ее рук и потащил главу ешивы за рукав:
— Пойдемте, ребе, пойдемте. Сейчас придет отец и снова запрет меня в кладовку.
Миндл умоляла его, заламывая руки:
— Сынок, я ведь всегда тебя защищала и оберегала, за что же ты подводишь меня под несчастье?
Цемах, онемев, слушал ее, как будто ему самому зачитывался приговор. Он бы убежал сейчас на край света, но знал, что не должен бежать от беды, в которой сам виновен. Герцка топал ногами и кричал, что не хочет тут оставаться. Он отца ненавидит, ненавидит, ненавидит!
— Я знаю, что ты меня ненавидишь.
В дверях стоял Вова Барбитолер. Герцка онемел, а Миндл начала дрожать всем телом.
— Вова, я не виновата. Ребе сказал мне сперва, что ты ему дал ключ, только потом он мне рассказал, что было, — сказала она, прижимая обе руки к сердцу.
— Не бойся, Миндл, я знаю, что ты не виновата. — Тяжело сопя, он велел жене найти чемодан побольше и упаковать все вещи Герцки. Все! Пусть она даст ему с собой коробку кускового сахару, банку варенья и сухофруктов, все, что он хотел украсть прошлой ночью. Если ехать, то пусть едет как человек. Ведь евреи в местечке не должны знать, что он ненавидит своего отца и хотел сбежать.
— Иди и делай то, что я велел! — крикнул муж жене, не верившей своим ушам. Миндл и Герцка вошли во внутренние комнаты.
— Добро пожаловать! — Хозяин повернулся к Цемаху с распростертыми объятиями, словно принимал важного гостя, но его лицо было искажено гримасой ненависти и издевки. — Испугались? Испугались в последнюю минуту? На вас напал страх, как бы я не приехал вслед за вами в местечко и не поднял против вас тамошних евреев? — Он вытер пот со лба и уселся за стол напротив валкеникского главы ешивы. — А может быть, вы увидели в последнюю минуту, что то, что вы делаете, это разбой?
Цемах удивлялся, что табачник не бросается на него с кулаками. Он не верил, что этот жестокий человек отпустит своего сына. Возможно, он что-то придумал и заранее наслаждается своими кознями. Цемах смотрел ему прямо в лицо и даже бровью не повел.
— Я не испугался и не раскаиваюсь. Чтобы спасти сына от такого отца, я готов на самопожертвование. Но я испугался, что вы можете отомстить своей жене за мальчика так же, как вы все время мстили мальчику, потому что его мать сбежала.
— А вы считаете, что ей было позволительно сбежать? — спросил Вова.
— Я считаю, что женщина, которая могла оставить малыша, недостойна называться человеком, но мстить ее сыну нельзя, — ответил Цемах, даже не зная, как важно табачнику, что с ним соглашаются в самом главном, в том, что Конфрада не должна была сбегать.
— А что бы вы сказали, если б узнали, что она хочет забрать Герцку? Вы считаете, что у нее больше прав на него, чем у меня?
— Я бы очень возражал против того, чтобы сын поехал к матери, которая о нем не печалилась и к тому же родила детей от другого мужчины, будучи мужней женой.
— Так знайте, что его маменька хочет его забрать. Ее братья, живущие здесь, в Вильне, приходили ко мне, чтобы поговорить от ее имени. Поэтому-то я и боюсь отпускать сына от себя, чтобы дядья не забрали его.
— Но вы же понимаете, что я не буду забирать вашего сына к себе в ешиву для того, чтобы потом отослать его в Аргентину, в страну, в которой не соблюдают субботы и кашрута? — Цемах вздохнул с облегчением: он увидел, что торговец табаком действительно готов уступить и что все еще может закончиться мирно. — В Вильне его дядья могут видеть его чаще и скорее уговорят, чем если он будет в местечке. Кроме того, обещаю вам, что буду следить за тем, чтобы родственники матери не имели к нему доступа. Если что-то случится, я сразу же дам вам знать.
— Под моим надзором было бы надежнее, но у меня нет выхода. Вы вмешались в ход моей жизни и уговорили его бежать, и теперь он орет в полный голос, что ненавидит меня. — Вова вынул из кармана кошелек с денежными купюрами. — Вот вам пятьдесят злотых на расходы, пока вы устроите его с едой, с квартирой и со всеми другими вещами. Держите его у себя так долго, как хотите, и делайте с ним, что хотите. Если он вырастет ученым евреем, это будет чудо, а если останется вором, это тоже не будет моя вина. В его жилах течет кровь его маменьки, у него ее характер, ее движения, да и от своих дядьев-уголовников он тоже кое-что унаследовал. Помните ваше обещание, что будете беречь мальчика от братьев его матери!
