— Много ты знаешь! — насмешливо сказал ему Герцка и показал на еще одной марке женщину с факелом в поднятой руке. — Это их Америка. До того как туда приплывают на корабле, проплывают мимо этой каменной тетки с горшком с горячими углями на голове.
Уже окончательно потрясенный и возбужденный, Мейлахка спросил, нет ли марки из Ура Халдейского, из которого был родом праотец Авраам. Сынок Вовы Барбитолера снова посмеялся над ним:
— Ты дурак. Ур Халдейский — это сказка из Пятикнижия, а у меня есть марки из настоящих стран.
В самом конце он показал марку с человечком, находившимся в середине красного кружка. У человечка были бакенбарды, он носил эполеты на плечах и медали на груди.
— Это генерал из Аргентины, там живет моя мама. Скоро она заберет меня, и я поеду в Аргентину. Что ты теперь скажешь? Бе-е-е! — Герцка показал Мейлахке язык, а весь альбом с наклеенными марками положил обратно в плетеную корзину.
Оба главы ешивы сидели в углу, увлеченные беседой. Истосковавшись по щипкам за щечку и похвалам, Мейлахка приблизился к ним и рассказал, что у Герцки есть марки изо всех стран, а вот марки из Ура Халдейского у него, у этого невежды, нет, и он говорит, что Ур Халдейский — это сказка из Пятикнижия, а не настоящая страна и что он поедет к своей маме в Аргентину. Реб Менахем-Мендл обеспокоенно подергал себя за бородку, а Цемах посмотрел на сынка Вовы Барбитолера такими горящими глазами, что Герцка даже вздрогнул. Он возненавидел Мейлахку, как паука, и подумал: «Погоди! Я всем мальчишкам в местечке расскажу, что Мейлахка не только хвастун, но и ябеда и что мать и сестер доносчика, Зельду-жестянщицу и ее дочерей, называют всех вместе санхеривами».
Хайкл не был настроен болтать с теми, кто моложе его, и даже с главами ешивы не хотел разговаривать. Он смотрел в окно и видел пробегавшие мимо телеграфные столбы, голые поля, деревья, с которых опали листья, придорожный колодец, крестьянина на подводе. Но перед его глазами стоял отец в синих очках, которые тот надел, чтобы не было видно его слез, и края маминой черной субботней шали все еще трепетали в воздухе, как большая усталая птица, которую усталость настигла посреди полета над морем и которой некуда приземлиться.
Валкеникская синагога, располагавшаяся на холме синагогального двора между зданием ешивы и домом раввина, господствовала над всем застроенным низенькими домишками местечком. Прихожая синагоги имела, помимо главного входа, еще и боковые двери, башенки на обоих западных углах и круглое окно под длинной, узкой крышей. Сама синагога с большими четырехугольными окнами возвышалась до второй крыши. Треугольное окно выглядывало из-под третьей крыши. Была еще и четвертая, маленькая крыша, сидевшая на самом верху, как ермолка на голове старика с похожей на мох бородой и серебристыми бровями.
Когда Хайкл-виленчанин однажды в пятницу вечером пришел в местечко, он зашел на встречу субботы в синагогу и был сразу же очарован ее великолепием. Большие толстые колонны поддерживали потолок. К биме поднимались красивые резные лесенки. Винтовые лестницы изнутри вели на балкон[112], нависавший над головами прихожан. С потолка и изо всех углов лился свет бронзовых висячих светильников с серебряными и медными отражателями, служившими для усиления света ламп-молний[113]. На дверях, стенах и колоннах висели доски с предостережениями и молитвами, написанные желудевыми чернилами рукописным шрифтом, которым пользуются переписчики святых книг. В субботу вечером после молитвы Хайкл увидел вечный календарь, который крутился на потайном часовом механизме, заправленный в дверцы священного орн-койдеша. Синагогальный служка, старик со смеющимися морщинками под глазами, показал ему и кусочек материала, на котором золотыми и серебряными нитями были вышиты барабаны и трубы, знамена, пушки на низких колесах, а посреди оружия — два слова по-латыни «Gloria Patria». Старичок рассказал молодому ешиботнику, что когда император французов проезжал через Валкеники по дороге на Москву, он пришел в такой восторг от синагоги на холме, что отрезал кусок дорогой материи от попоны своего коня и подарил его синагоге в качестве завеси на священный орн-койдеш. В ту же субботу вечером один валкеникский мальчишка поведал виленчанину, что во всей деревянной синагоге нет ни единого железного гвоздя, а в ее стенах скрыты написанные на пергаменте амулеты, защищающие святое место от пожара.
После той субботы, через две недели с начала месяца хешван[114], синагога была закрыта на всю зиму. Однако она осталась в душе Хайкла, она лучилась в его мозгу. В своих мыслях он сплел загадочную легенду, сплел ее с запертой синагогой и с кладбищем на той стороне реки. Местечко, всего в трех станциях от Вильны и в восьми километрах от железной дороги, выглядело поздней осенью забытым всем миром. Из-за непролазных, залитых грязью дорог крестьяне ленились приезжать из сел на рынок, а валкеникские извозчики не ездили в Вильну за товаром. Родная Мясницкая улица Хайкла лежала в его памяти, словно присыпанная грудами опавших сосновых иголок из окружавших Валкеники лесов. На его лицо легла тень старой деревянной синагоги. Он перестал громко смеяться, мало разговаривал, молился с искренней богобоязненностью и учился прилежно.
Глава ешивы и ее директор реб Цемах Атлас добился у обывателей, чтобы вместо того, чтобы искать квартиру и дни еды для каждого ученика, младшие ученики спали бы в синагоге, а все ешиботники, и младшие, и старшие, ели бы на кухне всю неделю, кроме субботы. Хозяйки обещали собирать для этого хлеб и халы, крупу и молочные продукты. Мясники обязались давать несколько раз в неделю мясо. Отыскалась и кухарка-вдова, Гитл-рябая. Она была к тому же слепа на один глаз. Обитатели местечка поговаривали между собой, что эта кухарка пришла не для того, чтобы заработать пару злотых, и уж точно не для выполнения заповеди. Гитл ищет своим единственным глазом двух женихов для обеих дочерей, Рохчи и Лейчи. Она растягивает имена своих девиц на польский манер, чтобы показать, что они ей дороже ее единственного глаза.
У вдовы был собственный домишко — прихожая с плитой и две меблированные комнаты. В лучшей комнате ели трое самых старших из сынов Торы и уже подросшие хорошие ученики: пареньки из окрестных местечек, с тихими взглядами и сморщенными от постоянного сидения над святыми книгами лбами. Идя по улицам, они держали руки в рукавах за спиной, их длинные пейсы были заложены за уши. Во второй комнате ели младшие ученики, а также старшие, но отстающие в занятиях: крепкие парни из окрестных сельских еврейских общин, с загорелыми лицами и толстыми губами. Фуражки они носили, надвинув их на густые чубы. Разговаривали громко и грубовато, как будто даже их голоса были обуты в сапоги. Рядом с этими высокими широкоплечими парнями второй глава ешивы, реб Менахем-Мендл Сегал, выглядел как маленький котенок на фоне больших мышей. Взрослых ешиботников обслуживала хозяйка, Гитл-рябая, а в комнате младших работали обе ее дочери.
Рохча, старшая, была полной и круглолицей, с чересчур большими глазами и с черными волосками над надутыми губками. Она всегда ходила со смущенной улыбкой на лице, будто происходила ее помолвка и родственники жениха рассматривали ее, обмениваясь понимающими взглядами. А вот Лейча, младшая, совершенно не боялась мужчин. Она даже не стеснялась рядом с изучающими Тору ходить с голыми до локтя руками. Лейча имела обыкновение растопыривать свои крепкие локти, высоко задирать голову с коротко подстриженными волосами и демонстрировать свою длинную фигуру на стройных, точеных ножках. На минуту она склоняла голову и верхнюю половину тела налево и упирала руку в левое бедро. Сразу же после этого она переступала ногами, склоняла голову и корпус направо и упирала руки в правое бедро. Так она крутилась без перерыва, как будто танцевала кадриль. Местечковых парней, бегавших за ней, она отталкивала своими крепкими локтями, а подругам говорила, что ненавидит грубиянов. Изучающие Тору юноши ей тоже не нравились. По большей части это были еще мальчики с первым пушком на щеках. Трое старших парней казались ей рохлями. От скуки и желания вскружить кому-нибудь голову просто так Лейча строила глазки Хайклу-виленчанину.
«Этот бугай совсем не такой деликатный и набожный, каким притворяется, он любит девушек», — подумала кухаркина дочь и стала покачивать бедрами каждый раз, когда входил Хайкл. Он смотрел на нее затуманенным взором и бормотал что-то, словно предупреждая, чтобы она к нему не лезла. Тогда Лейче эта игра стала казаться еще интереснее, и однажды она наступила ему своей туфлей на ногу. Хайкл покраснел, вскочил и убежал посреди еды. В тот день он больше не приходил есть, точно у него был пост. В следующий раз он сидел в кухне с таким мрачным видом, насупив брови, что Лейча побоялась заговаривать с ним.
