Еще осенью в колхозе, когда мы вместе копались в грязи, собирая гнилую картошку, Варька поведала мне свою историю.
Она родилась и выросла в добропорядочной семье довольно крупных партийных работников, которые верным служением правому делу заработали себе авторитет в определенных кругах, а заодно квартиру, дачу и прочие социальные блага и привилегии — словом, все, что им там было положено по штату.
Варька была поздним ребенком и росла вундеркиндом. У нее была феноменальная память, и учеба давалась ей легко. Родители, возлагая на дочь большие надежды, не жалели сил и средств на ее воспитание. Помимо школы ее обучали языкам, музыке, танцам, рисованию и плаванию. Дома у нее была своя личная нянька, которая встречала ее из школы, кормила и отводила на урок. Родители хотели видеть свою дочь образцово-показательным ребенком, и Варька прилежно исполняла эту роль.
В школе она ни с кем не дружила, держалась замкнуто, тихо и обособленно. Эта лучшая в городе английская школа находилась далеко от дома, и Варьку туда привозили и увозили. Это было малость неэтично, поэтому машина ждала ее в одном из дворов в глубине квартала. Но воспитательница была посвящена в этот маленький секрет и, уважая родителей, никогда не задерживала девочку после уроков на бесконечные собрания, митинги и политинформации, которыми так изобиловала наша школьная программа. Оправдываясь за Варьку перед детьми, воспитательница намекала им на какие-то особые болезни, но дети были в курсе, поэтому на всякий случай обходили Варьку и отстраняли от участия в своих играх и развлечениях. Сначала это было немного обидно, но потом она смирилась с обособленным положением и уже никогда не претендовала на дружбу и доверие однокашников. Так и прожила десять лет, как под колпаком, не высовываясь: тихий и скромный цыпленок, внутренним миром которого никто никогда не интересовался.
Как все нормальные дети, Варька ненавидела школу и прилежно училась, чтобы только не иметь с ней лишних точек соприкосновения.
Родителей своих Варька почти не видела, они очень поздно приходили с работы и часто пропадали в долгих командировках.
Домработница, дальняя родственница матери, угрюмая и суровая литовка, плохо знала русский язык, к тому же была крайне нелюдима. Мать скрывала свое происхождение, никогда не рассказывала о своем детстве и родственниках. Можно было подумать, что ее жизнь началась только в блокадном Ленинграде, когда она познакомилась с отцом и вышла за него замуж. Да и прошлое отца также тщательно скрывалось, хоть он и был коренным ленинградцем и потерял свою первую семью в суровую зиму сорок первого года. Но об этом тоже не принято было говорить, и Варька никогда не узнала, каким образом погибла семья отца.
Отец был крайне молчаливым человеком. Очевидно, по долгу службы ему приходилось много выступать с трибун, потому что именно говорильня была его основной профессией, и, наверное, поэтому он дома замолкал напрочь.
В дни всенародных торжеств или семейных праздников он восседал во главе стола, набычившись, будто на совещании, и даже вкус пищи, казалось, не доходил до него — он принимал ее будто из вежливости, по долгу службы. В застольных беседах он кивал, что было высшей формой его одобрения, или брезгливо морщился от недовольства, а порой грозно хмурился и в знак протеста уходил смотреть телевизор, возле которого неизменно засыпал. Выпить он любил, но никогда при этом не хмелел, а нагрузившись, умел спать с открытыми глазами, торжественно и важно, как в президиуме. Мать понимала его без слов.
Свои партийные дела родители обсуждали в спальне, шепотом, и Варька так никогда и не уразумела для себя, чем, собственно, они там на службе занимаются. На ее вопросы отец выдавал нечто вроде улыбки: «Осуществляю общее руководство».
Родители так привыкли скрывать и таить любые свои вкусы, мнения и соображения, что сами не заметили, как ребенок их вырос в крайне аполитичной атмосфере. Разумеется, Варьке выписывались все нужные газеты и журналы, дома постоянно работал телевизор, но вот личное отношение родителей ко многим вопросам и проблемам для нее навсегда осталось загадкой. Родители никогда ничего не одобряли и не осуждали, а всегда предпочитали отмалчиваться. А когда Варька задавала отцу какой-нибудь вопрос о Сталине, Берии, Солженицыне и даже Булгакове, отец грозно мрачнел и демонстративно уходил к себе в спальню, а мать потом упрекала дочку в нетактичности, и было совершенно неясно, что она имеет в виду. В любом политическом вопросе родителям мерещились провокации, и даже проблемы питания и снабжения они принимали на свой счет и замыкались в отчуждении. Словом, получалось, что нет таких вопросов, о которых можно с ними спокойно потолковать и выяснить что-либо конкретное. Родители не раскалывались никогда. Они почитали себя кристально чистыми, честными и неподкупными строителями социализма, однако жили в построенном собственными руками мире в полной конспирации, будто шпионы или диверсанты.
Варька не роптала: детям какую реальность ни предложи, их любая устраивает, у них нет критических оценок. Она спокойно росла себе в этом домашнем инкубаторе, читала хорошие книги, рисовала пейзажи, играла на рояле. Одно время ее возили летом на взморье в Прибалтику, и там одна старушка учила детей шить кукол. Варька освоила это хитрое дело и потом, когда ей нечего было подарить на праздник, она всегда шила куклу и любила хвастаться, что ее подарок всегда самый интересный. Одно время она даже зарабатывала таким рукоделием. Знакомый художник сдавал ее кукол в салон, и за них там давали хорошие деньги.
Школу Варька окончила с золотой медалью. Семья ликовала. Но радовались они малость преждевременно — их партийно-семейная идиллия доживала последние дни. Не за горами был день, когда они навсегда потеряют свое драгоценное чадо, потому что никогда не признают своих ошибок, никогда не простят Варьке ее закономерного бунта и не сделают даже попытки понять и принять своего ребенка. А Варька никогда не простит родителям их фанатической тупости, жестокости и несправедливости.
Споткнулись они об университет. Партийных заслуг отца, его связей и авторитета не хватило, чтобы запихать своего драгоценного отпрыска в этот храм науки. Варька поступала три раза, и каждый раз ее отшвыривали с порога храма, как заблудшую беспризорную шавку.
В первый раз эти наивные партийцы, свято верившие в законы равенства, братства и справедливости в своей стране, целиком положились на способности своего чада и пустили дело на самотек. Ее завалили на английском языке, который она знала неплохо.
Этот первый провал для Варьки был легким и безболезненным. Ей хотелось отдохнуть после школы, оглядеться и подумать.
Во второй раз, по мнению Варьки, родители все-таки прозондировали почву и навели кое-какие мосты. Но, видимо, мосты эти были недостаточно надежны, или, может быть, упрямство отца, его партийная честь и совесть не позволили ему слишком шустрить и пресмыкаться перед этими «учеными жидами», от которых теперь зависела судьба его дочери. Но скорей всего карьера его приближалась к закату, с ним уже можно было особенно не церемониться.
Словом, Варьку завалили во второй раз, — завалили по-хамски, грубо и нахально. На этот раз было все-таки обидно, но в основном за родителей — это им показали кукиш. Варьке же было всего семнадцать лет, она уже успела разочароваться в журналистике и решила впредь податься на классическое отделение. Она всегда увлекалась античностью, вот только не знала, что в университете есть такой факультет. Никто ей об этом не сказал.
Вдохновленная своим решением, Варька с новым энтузиазмом набросилась на книги. На этот раз они решили действовать наверняка. Родители не только наводили мосты, но и наняли своему чаду платных педагогов, которые знали университетские требования и специально натаскивали своих учеников по нужной программе.
Этот год дал ей много новых знаний. Она впервые усомнилась в качествах и свойствах того общества, где ее угораздило родиться. Она еще ничего не подозревала об истинном положении вещей, о тех страшных подпольных интригах, страстях и преступлениях, которые ежегодно бушуют в стенах университета в дни приемных экзаменов. Не знала, но догадывалась. Догадывалась по призрачным намекам тех посвященных педагогов, которые ее готовили. Им ведь тоже приходилось несладко: надо было как-то оправдываться за те большие деньги, которые они брали за уроки. Они-то знали, что деньги эти тратятся впустую, что знания в этом состязании не имеют никакого значения, потому что здесь побеждают не знания, а сила родительских рук, их власть и могущество. Преподаватели были образованные, интеллигентные люди, и совесть их еще малость тревожила. Они жалели бедных овечек, которые так доверчиво шли на заклание, и чтобы хоть как-то облегчить им горечь поражения, выдавали информацию, которую им выдавать было крайне рискованно и опасно. Они намекали родителям и детям на таинственные списки, которые составляются еще в январе.
