В конце осени Варька пригласила всю компанию к себе на день рождения. Она с трепетом ждала этого дня, справедливо полагая, что родителям компания не придется по вкусу. Она даже пыталась подготовить мать, но родители жили в какой-то своей реальности, в какой именно — Варька так и не поняла. Они были довольны, что их ребенок выздоравливает, что у Варьки завелись друзья из интеллигентной среды. Любопытно было бы узнать, как они представляли себе этих нынешних интеллигентов. Не иначе как по Чехову… по Тургеневу, а может быть, по современному кинематографу, который тоже весьма далек от реальности. Во всяком случае, как выяснилось в результате скандала, молодежь, подобную Варькиной компании, они, не разглядывая, относили к разряду тунеядцев, диссидентов и прочей сволочи. Почему? Трудно сказать.
Скандал на Варькином дне рождения превзошел все ожидания. Отец, набычившись, долго накалялся и накачивался гневом. Мать вся пошла красными пятнами. Любое слово, тост, жест или шутка возмущали родичей до глубины души. А когда дети пошли плясать под принесенные с собой диски, под эту жуткую музыку, отец взорвался, стукнул кулаком по столу — и понеслось… Тут было все: угрозы, оскорбления, битье посуды и даже рукоприкладство. Перепуганные дети бежали, оставив на поле боя свои диски и кассеты, которые отец тут же растоптал ногами. Варька бежала вместе со всеми, но компания, опасаясь репрессий со стороны ее отца, старалась от нее избавиться. Ее отсылали домой, но она наотрез отказалась туда возвращаться… И вдруг вспомнила про дачу и предложила компании туда перебраться, что они и сделали.
На даче они опустошили отцовский бар, умяли весь запас консервов, — словом, пили и гуляли всю ночь. Варька крутилась волчком: топила печь, бегала за водой, стелила постели, накрывала стол. Никогда в жизни она не чувствовала себя такой опустошенной и обездоленной. Ей нечего было предложить своим друзьям, нечем отблагодарить их за участие. Коньяком, шпротами и консервами нельзя расплатиться за агрессивное убожество своих родителей. И вот под утро, когда все было съедено, выпито и уже больше дать было нечего, Варька отдалась сама. Отдалась в отчаянии, назло родителям. Было удивительно много крови. Перепуганный Владик бежал от нее в лес и там заблудился…
Родители шутить не любили, и с тех пор началась война. Чего только они не предпринимали, чтобы отвадить, отбить Варьку от компании: и запирали ее, и пугали, и доносили в милицию. Забрали у нее всю одежду, проигрыватель, магнитофон и даже пытались услать в Киев к тетке, но она не поехала. Тогда они натравили на компанию дружинников и какую-то идеологическую комиссию по борьбе с молодежью при обкоме комсомола, которая тут же поставила всех куда-то на учет, а также сообщила на службу их родителям. Сообщать, собственно говоря, было нечего. Все дети учились или работали, не пили, не хулиганили; и все-таки доносы, предписания и прочие гадкие бумаги приходили на службу родителям, которых потом вызывали в партком и устраивали идеологические проработки.
В знак протеста и чтобы как-то ублажить друзей за все те неприятности, которые они имели благодаря ей, Варька стала раздаривать им свои наряды, книги, безделушки. Родители объявили ее невменяемой и пытались запрятать в психушку. Варька сбежала оттуда, заскочила домой, сперла магнитофон, продала знакомому фарцовщику и навсегда ушла из дома, то есть сняла комнату и устроилась работать дворником.
Однажды родители нашли Варьку, пытались поговорить с ней по душам, но из этого ничего не вышло, потому что Варька в запальчивости выдала отцу всю подноготную про университет и прочие наши заведения, за что получила несколько сильных затрещин. Больше всего на свете отец боялся и ненавидел правду. Варька поняла это, и впредь никогда в жизни они уже не разговаривали.
Сейчас мне почему-то стало жаль этих верных службистов. Чем же они будут жить на старости лет? Ни детей, ни внуков. Ведь недалек тот день, когда их родимая партия турнет их под зад коленом. Госдачу и машину отнимут, квартиру поменяют на меньшую. Дадут пенсию и навсегда забудут их боевые заслуги. С ними, верноподданными, тоже ведь особо не церемонятся: отслужили свой срок — и бывайте здоровы, пишите мемуары «Как я видел Берию, Хрущева, Брежнева». Интересно только, кто же это у них там наверху командует, кто раздает пайки, назначает и снимает? Наверное, это выдвиженцы-преемники. По трупам своих руководителей, выращенные в собственном коллективе, вскормленные нашей идеологией, они вылезли на поверхность…
Вот и получается, что старые партийцы своим гнусным воспитанием сами растят собственное возмездие и роют себе могилу. Как в любой другой мафии, они всегда будут друг друга продавать, предавать и закладывать. А дети будут отрекаться от них.
«Каждый народ достоин своих вождей», — сказал мудрец.
Владик весной ушел в армию, а Варька осталась беременной. В массовом абортарии, куда ее направила женская консультация на первый аборт, не делали даже обезболивания. Она кричала, и пьяный хирург заткнул ей рот ее трусиками. Она не жаловалась, жаловаться уже было некому. Этот абортарий она обозначила для себя «вторым курсом своих университетов». По ее словам, тогда она навсегда выпала из орбиты привилегированного класса и постепенно, ступенька за ступенькой, стала спускаться в народ. Там было темно, холодно, подчас даже голодно; там издевалась милиция, халтурили врачи, надували юристы, дрались дружинники, хамили официанты, обвешивали продавцы… но все это было правдой, единственно подлинной реальностью наших дней. Зато там уже не надо было лгать, придуриваться, подличать, пресмыкаться, некому было угождать и не от кого зависеть.
Варька была горда и не выносила компромиссов. Она любила цитировать какого-то своего автора о том, что ловчить в этой жизни — «все равно что устраиваться поудобнее на эшафоте или повязывать петлю на шее модным узлом».
После ссылки на картошку Варька малость присмирела. Сошлась с какой-то левацкой джаз-бандой и по вечерам играла там у них на рояле. Однажды притащила магнитофон и дала нам послушать — это было черт-те что! Казалось, все виды кухонной посуды вступили между собой в рукопашный поединок.
Банда эта была как бы музыкальная, но вот образ жизни они вели не то чтобы приблатненный, но во всяком случае ночной и не вполне лояльный, поэтому Варька постоянно бродила полусонная, будто даже одурманенная какой-то гадостью. К тому же их вечно преследовала милиция…
А летом Варька принимала активное участие в какой-то дикой драке на Дворцовой площади, куда наша попсовая молодежь сбежалась послушать американский ансамбль. Выступление, разумеется, запретили, а среди молодежи на Дворцовой началась потасовка, даже сражение. Кажется, дети без джинсов били детей в джинсах, а может быть, наоборот.
Варька убеждала нас, что все это — происки нашей идеологии и дружинников, которые всегда натравливают петеушников (которые без джинсов) на пацифистов (при джинсах). В этом была какая-то доля правды. Словом, там, на площади, вся эта молодежь так передралась, что вынуждена была вмешаться милиция с дубинками. В результате чего многие дети попадали в канал Грибоедова, многие были арестованы. Скандал получился грандиозный. Кого-то судили, кого-то сослали на химию, какие-то идеологические деятели кувыркнулись с руководящих пьедесталов.
Наша Варька отделалась только синяками да ушибами, но она была сильно взбудоражена, возмущенно кипела и клокотала целый месяц, чем изрядно взвинтила весь наш коллектив. Целую неделю наши в общем-то аполитичные дамы спорили и ругались на всякие революционные темы, пока нашей партийной курице все это не надоело и она не влепила Бандитке строгий выговор с предупреждением. Варька, конечно, презрительно отмахнулась, но митинговать перестала.
— И откуда ты только взялась такая на нашу голову! — любили восклицать наши бабы.
— Во мне бунтует вздорная кровь польских королей, — отвечала Варька. (В роду у нее были и поляки.)
Постепенно она прижилась в нашем коллективе и постоянно развлекала нас своими абсурдными романами. Ее поклонники тоже, как правило, надували ее, но, в отличие от наших баб, она не считала нужным это скрывать. С вызывающей откровенностью она выбалтывала нам всю подноготную и весело потешалась над лицемерным ужасом слушательниц.
Ближе к осени, когда солнце, казалось, навсегда покинуло ленинградский небосклон и затонувший во тьме город — этот закованный в гранит великий утопленник — готовился отмечать свой роковой юбилей, Варька неожиданно ударилась в черную меланхолию.
Бледная, пассивная, нечесаная и немытая, она едва держалась на ногах, теряла документы, путала адреса на конвертах, а то и вовсе отправляла всю корреспонденцию за шкаф в коридоре, где ее находила через месяц уборщица. Справедливо опасаясь, как бы ценные бумаги не угодили однажды в помойку, Евгеша на время вернула Варьку под свое крыло и с пущим рвением принялась обучать ее профессиям шрифтовика и ретушера. Варька покорно подчинилась воле руководства, тяжелой бесформенной массой осела на своем прежнем месте за шкафом и тут же погрузилась в беспробудный сон. Разбудить ее было невозможно.
