Но говорить впрямую педагоги не имели права, они могли только намекать. Некоторые понимали намеки и надеялись на чудо, другие надеялись попасть в нужные списки, но гарантии поступления не имел почти никто.
Варьку завалили в третий раз.
Это было ее первое крупное поражение, первая социальная прививка. Как она любила шутить, «первый курс университета», или первая ступенька вниз с тех заоблачных вершин, где она паслась в годы своего детства.
Не пройдя по конкурсу в третье свое поступление, Варька легла на кровать лицом к стене и больше не вставала. Она спала почти все время, но сон не приносил облегчения — просыпалась она такой же вялой, разбитой и пассивной. Постоянное тупое напряжение не покидало ее, самые обычные домашние дела были ей не по силам. Брала в руки какой-либо предмет и тут же забывала, зачем взяла. Громадным усилием воли вспоминала назначение предмета, делала усилие, чтобы закончить действие, и с нею начиналась истерика. Любая мысль, впечатление, разговор приводили ее в тупое отчаяние. Не хотелось ничего видеть, не хотелось жить. И если бы тогда она придумала способ уйти из жизни незаметно, тихо исчезнуть, испариться, будто ее и не было, она не задумываясь воспользовалась бы этой возможностью.
Родители предлагали санаторий, но Варька наотрез отказалась. Видеть людей, разговаривать с ними, здороваться, отвечать на вопросы — все это было выше ее сил, все внушало ужас и отвращение, тупую, непроходящую боль. Она мечтала об одном: чтобы ее оставили в покое. Родители по-прежнему шептались у себя в спальне, и шепот этот заполнял квартиру и зависал над ней, как дурманящее облако. Этот кошмарный шепот преследовал ее даже во сне; шептались все предметы, шепталось все вокруг, шептались стены — это был заговор против нее, Варьки. Где-то была жизнь, покой и воля, но у Варьки не хватало сил вырваться из заколдованного круга. Шепот обволакивал ее, как паутина, мешал сосредоточиться. Дышать и то казалось утомительным. Варька знала, что она больна.
По утверждению психиатра, которому ее показали, у Варьки началась психопатическая депрессия. Психиатр долго доискивался причины, копался в наследственности и, только услышав слово «университет», заметно оживился и успокоился.
— Так бы и говорили, — вырвалось у него. — У меня самого дочь после вступительных экзаменов полгода пролежала лицом к стене.
Мама сделала страшные глаза, и Варьку выпроводили за дверь. Она сидела одна в полутемном коридоре, разглядывала какие-то брошюры и думала о последних словах психиатра. Впервые кто-то пролил свет на истинное положение вещей. Причина ее, Варькиной, болезни находилась не в ней самой — эта причина была внешней и находилась там, в мире, где ей предстояло жить.
У Варьки появилось желание узнать эти причины и разобраться в них. Но специалист надолго лишил ее такой возможности. Он выписал ей таблетки, от которых она проспала еще несколько месяцев и чуть не превратилась в наркоманку.
Родители усилили опеку и бдительность. Как видно, психиатр их шибко напугал: они не спускали с Варьки глаз, следили буквально за каждым ее шагом. Но ей было уже все равно, ее уже ничто не раздражало и не удручало. Наглотавшись таблеток, она видела галлюцинации. Смотреть их было интересно, порой это были целые спектакли, каких не увидишь по телевизору. Реальность окончательно исчезла, перестала существовать, будто ее никогда и не было. Родители по-прежнему шептались у нее за спиной, обменивались многозначительными репликами и обращались с дочерью осторожно, будто она была бомбой замедленного действия. Но все это ее уже ни капли не трогало. Она смотрела свои сны и тайком увеличивала дозы феназепама.
Только к весне Варька малость оправилась и стала выползать на улицу. Врачи советовали больше гулять. Она гуляла.
На улице ей повстречалась компания абитуриентов, с которыми она вместе провалила экзамены. У Варьки водились деньги, родители, полагаясь на ее врожденную бережливость, никогда не проверяли ее в этом плане. И может быть, благодаря этому фактору она была принята в компанию, для нее совсем инородную, которая поначалу даже не скрывала к ней определенного недоверия.
Это были дети из интеллигентских семей. Они тоже получили неплохое воспитание, но, в отличие от Варьки, знали о мире куда больше. В семьях, где они росли, не принято было все скрывать, и они уже знали много такого, чего лучше им было бы до поры не знать, потому что знания эти начисто лишали детей энергии и желания жить и работать в данном обществе. Словом, для своего юного возраста это были ужасные депрессанты и бездельники. Они-то и открыли Варьке всю подноготную.
Оказывается, простому смертному попасть в университет практически невозможно. Все эти подготовки, конкурсы, баллы — давно сплошная липа. Существуют два списка: первый — обкомовский, второй — университетский. Чуть ли не за год обком предлагает университету свои кандидатуры, университет, разумеется, сопротивляется. Дети преподавателей подготовлены куда лучше обкомовских, они тоже хотят учиться. Преподаватели тайком составляют свои списки и на экзаменах стараются завалить обкомовских детей и подсунуть своих. Словом, эти две мафии враждуют друг с другом.
Кроме того, существуют факультеты, как, например, искусствоведческий и некоторые восточные отделения, куда и вовсе нечего соваться, потому что Москва присылает туда своих кандидатов, перед которыми уже пасуют и обком, и профессура, смиренно уступая дорогу более сильному противнику. А уж коли остается там пара мест, на них попадает пара счастливчиков из числа тех безумцев, которых никто не предупредил, что их шансы практически равны нулю; и они толпой шли на заклание, лезли на свою голгофу, чтобы честно заработать там свой законный подзатыльник.
Словом, получалось, что нашему служивому партийцу лучше было бы не испытывать судьбу и не соваться в этот храм наук, тем более что никакого храма давно не существует на практике. Старая профессура вымерла — кто собственной смертью, кому помогли. Средний возраст как-то рассосался: кто уехал, кого убрали, кто сам ушел…
Много интересного Варька узнала благодаря компании. Целый год она не переставала удивляться дикой информации. Порой ей казалось, что ее просто разыгрывают. Компания же в свою очередь не переставала удивляться Варькиной наивности и глупости.
— Нет, она определенно свалилась с луны! — громогласно восклицал ее покровитель Владик — мягкосердечный, некрасивый парнишка, которому Варька была предана, как дворняжка, подобранная на панели. (Владик то и дело поднимал ее на смех, но она прощала ему все, лишь бы ее не прогнали.)
К ней относились снисходительно, некоторые жалели, некоторые презирали, но серьезно, на равных, ее не воспринимал никто. Она была в компании вроде юродивой, блаженной идиотки, слабоумной и недалекой, но щедрой и безответной дурочки.
Между тем Варька была неглупа и совсем не виновата, что в свои девятнадцать лет впервые услышала имена Пастернака, Цветаевой и еще множества других поэтов, художников, писателей.
Один мальчик из их компании писал странные картины, его схватили, обвинили в тунеядстве и сослали на химию. Варька присутствовала на суде. Этот страшный суд потряс ее до глубины души, и она поверила, что все оно так и есть, что компания не преувеличивала, что живут они в бесправном хамском обществе, где царят полный произвол, насилие и ложь. Она не пыталась выяснить отношения с родителями, она знала, что это бесполезно и даже опасно.
В компании все курили, и она стала курить.
Все лето прошло как в угаре. Они встречались у Казани (Казанского собора), пили кофе в «Деревяшке» или «Лягушатнике», немножко болтались по Невскому, потом шли к кому-нибудь домой и там слушали поп-музыку, рок-музыку, битлов и прочие западные ансамбли. Танцевали, рисовали, пили кофе и курили до одурения.
Дети были неплохие, умные и начитанные, они не пили водки, не шумели, не скандалили, разве что были малость пассивны, вялы и беспомощны. Все они не поступили, куда хотели, и отчаялись поступить. Многие парни осенью уходили в армию. Уходил и Владик, ее всесильный заступник и покровитель. У Варьки не было с ним даже особого романа, о любви они не говорили никогда, но Варька была в отчаянии. Ей казалось, что с его уходом ее непременно вышвырнут из компании, и она боялась этого пуще всего на свете. Это была первая в ее жизни компания, она боготворила ее и готова была на любые жертвы и лишения. Ее деньги давно кончились, и она втихую продавала свои ценные книжки, только чтобы иметь возможность угостить компанию кофе с пирожными, купить им сигарет, взять билеты в Дом дружбы или в кино. У остальных никогда не было денег даже на транспорт. Этот факт удручал ее, она жалела их и сочувствовала. Для нее это были исключительные личности, почти боги, которым вовсе не пристало заботиться о таких мелочах, как сигареты.
