Я постоянно ему звонила. Писала. Но он так и не ответил. Я ездила к нему домой и звонила в дверь, но он не отзывался. Часами я сидела в кафе напротив и ждала. Свет не включался. Он не входил. Не выходил. Я много раз туда приходила. Но так и не заметила признаков жизни.
В конечном счете, полагаю, его способ уйти был не хуже любого другого. Мне нравится думать, что он сделал это ради меня, решил — так лучше всего.
Не знаю.
Меня заставили до конца года раз в неделю посещать мисс Карвер. Я не выносила эту самозванку. Она говорила, что он меня использовал. Что ему нужно было доказать свою власть. Все повторяла:
— Ему нужно было доказать свою власть. Он воспользовался своим положением, Мари, понимаешь? Он воспользовался своим положением. Ты должна понять. Тебе придется это понять ради собственного исцеления.
Боже, как же она любила это слово — исцеление.
А я отвечала:
— Нет, мисс Карвер, я этого не понимаю.
А она говорила:
— Но ты же должна сердиться на него. Он тебя бросил. Разве не видишь, что он тебя использовал? Ты должна сердиться. Тебе следует сердиться.
Я отворачивалась от нее и смотрела в окно. Даже если бы я сердилась, а думаю, так и было, я не доставила бы ей такого удовольствия, понимаете? Ограниченная, самодовольная, она сидела в своем большом кресле и смотрела на меня из-под толстого слоя косметики, будто все поняла, будто без ее помощи я бы не выжила.
Иногда я разговаривала с мисс Келлер. Сначала приходила к ней, потому что думала, вдруг она знает, где он, может, отвезет меня к нему. Но она не знала. Поначалу я думала, что мисс Келлер лжет. Но видно было, как она печальна. Я начала думать, что она — единственный человек в мире, кто мог понять. Видела, как ей больно. Она слушала. Никогда не пыталась убедить меня, что он плохой. Тем не менее я уверена, она чувствовала себя преданной им, злилась на него, была сбита с толку.
Все думали, что мисс Келлер знала с самого начала. Мисс Карвер практически так и заявила. Но он ничего никому не сказал. И достаточно было посмотреть на лицо мисс Келлер, чтобы понять. Она была сама не своя. Думаю, может, и она была в него влюблена. Однажды, когда мы остались одни в классе, мисс Келлер расплакалась.
Я продолжала спрашивать ее.
— Где он? Вы должны знать, — сказала я. Но она лишь посмотрела на меня и покачала головой, и когда я поняла, как она расстроена, я перестала спрашивать. Тогда-то она и расплакалась. Вытерла глаза и сказала;
— Прости, Мари.
Она всегда готова была выслушать, когда я нуждалась. Тогда я об этом даже не думала, но теперь понимаю, вероятно, она злилась и на меня.
Мы предали ее, и хотя она была учительницей, а я ученицей, это на самом деле не важно. Я солгала ей, а ведь все мы, как я сказала раньше, каждый день приходили в одно и то же место. Были частью жизни друг друга. Они были как мы, а мы — как они.
Я не знаю, что с ним случилось. Куда он уехал и чем все закончилось. Видимо, вернулся домой, к жене, и они возобновили совместную жизнь, родили ребенка. Иногда я представляю их сидящими где-то на пустом пляже. Может, на пляже в Бретани. Только их трое. Я вижу их там, на солнце.
Он по-прежнему снится мне.
Однажды утром я обнаружил на моем столе записку: «Уилл, жду вас в кабинете Летисии. Пол».
Я пошел в спортивный зал, где полным ходом идет игра. Слышал знакомые гулкие удары баскетбольного мяча о гладкий пол спортзала.
На деревянных трибунах сидели ученики, у которых нет уроков. Со своего места в заднем ряду мне помахала Джулия. Я улыбнулся ей, и она устроила целое представление, отыскивая для меня свободное место, сдвигая в сторону Лидию. Я пробирался сквозь толпу.
Тут и там сидели родители, подбадривая своих детей, которые носились по площадке.
— Как дела, Силвер? — спросила Лидия, не отрывая взгляда от игры.
— О Боже, мистер Силвер, они идут очко в очко.
Джулия толкнула меня локтем в бок, наблюдая за игроком из Американской лондонской школы, который проводил свободный бросок.
Я следил за Риком, он не сводил глаз с корзины, ожидая подбора мяча. Я видел его в классе, свирепо разглядывающего доску. Бросок — мимо. Джулия завопила от радости. Поверх игровой площадки я обежал взглядом трибуны напротив.
Разрыв в счете очень маленький, и с каждым броском крики в зале становились все громче.
Играть оставалось две минуты.
Болельщики топали, и маленький зал сотрясался. Я видел, как учащийся средних классов, приложив руки ко рту, подбадривал свою школу. Девочки, болеющие за Лондон, держали плакат: «Лондон Рокс!»
Казалось, толпа колышется и движется в унисон. Как единое тело. И не только болельщики, но и игроки перетекали из конца в конец площадки, мяч перелетал по воздуху из рук в руки.
— Давай, Лондон, давай! Давай, Лондон, давай!
— МФШ! — скандируем мы. — МФШ!
Меня увлекло азартное настроение, и вместе с остальными я приветствовал каждый удачный бросок парижан. В свете ярких гудящих светильников меня поглотила ликующая толпа.
Затем, когда до конца игры осталась минута, наши взяли тайм-аут.
Часы замерли на двух секундах до конца матча.
Игроки сбились в группу вокруг своих тренеров. Джулия дубасила кулаком мне в плечо.
— О Боже, мистер Силвер, — без конца повторяла она.
Лидия закатила глаза.
Вдруг я увидел Пола Спенсера. Он следил за мной с противоположной трибуны. Я ответил на его взгляд.
Зазвучала финальная сирена — МФШ одержала победу.
Болельщики вокруг меня встали. Встали все. Они больше не могли меня видеть.
Мгновение я сидел, прикрытый, окруженный ими, шум доносился откуда-то издалека. Потом я поднялся и тронул Джулию за плечо.
— Увидимся позже, — прошептал я ей.
— Мы выиграли, мистер Силвер! Мы выиграли!
— Отлично. — Я кивнул. — Пока, Лидия. Увидимся.
Она улыбнулась мне:
— До встречи, Силвер.
Я пробрался сквозь толпу, спустился с трибуны и выскользнул за дверь, к выходу, где стояли Мазин и Стивен Коннор.
— Привет, мистер Силвер, — расплылся в улыбке Стивен.
— Привет, Стив. Как дела, Маз?
Он пожал плечами и отвернулся.
Я смотрел на него и не уходил, пока он не повернулся ко мне.
— Говори, что ты хочешь сказать, Мазин.
— Мне нечего сказать.
Я подождал секунду.
— Ладно. Увидимся, ребята.
Я похлопал по плечу Мазина и вышел на улицу, прочь от затихающего рева.
Остановился у стола для пикника под сосной и сел, устроив ноги на скамью. Я чувствовал себя очень спокойно.
Я сожалею, что не попрощался. Думаю обо всех находящихся сейчас в этом здании учениках, которых я учил.
Я хочу снова найти Мазина. Хочу объяснить ему. Всем им. Майку Чандлеру, Джейн, Лидии, Хале, Джулии, Колину и Гиладу.
Но… какая разница? Все, что я для них сделал или не сделал, закончилось. В конце концов оставить их с образом маленького белого песика, хромающего по заснеженному полю, не намного хуже грандиозного прощания.
Я позвонил Мари. Она не ответила. Я оставил сообщение: «Мари, это я. Не знаю, что тебя ждет, но следующие недели будут ужасными. Прости меня за это. Ты гораздо смелее меня. В любом случае, Мари, это приближалось. Ты знала. И — вот оно. И может быть, это будет облегчением. Возможно. Надеюсь. Пожалуйста, береги себя. Однажды мы встретимся. Но, думаю, не скоро».
Я вернулся на кафедру английского языка за своими вещами: папка с личными письмами от учеников и родителей. Несколько книг. Моя кофейная кружка.
За столько времени сохранить хочется немногое.
Прислонившись к своему столу, слушал, как в пустеющей школе затихли в коридорах голоса.
Большую часть вещей я оставляю на месте. Красные ручки в ящике вместе с коробкой скобок для степлера, классный журнал на столе для того, кто меня сменит.
Пальто и шарф Мии переброшены через спинку ее стула. Почти все ушли с последним звонком или празднуют в спортзале, но она с учениками работает над зимним номером литературного журнала. Будет сидеть допоздна, укрывшись в компьютерном классе, принимая окончательные решения по материалам, поданным в самый последний момент.
Я представил ее в тускло освещенной комнате. Мерцают мониторы, озаряя наш маленький, верный клуб.
Среди любящих ее детей она на высоте. Там она в центре мира, арбитр вкуса, терпеливый читатель, резкий критик, законодатель совершенного нравственного порядка.
Я сел за ее стол, взял из ящика красную ручку и начал писать.
«Дорогая Миа».
Но дальше у меня не получилось, и я оставил как есть, только эти два слова на листе белой бумаги: «Дорогая Миа».
Встал. Дотронулся до ее пальто, висящего на спинке стула, и ушел.
Из коридора мне была видна Мур. Она сидела в кресле лицом к пустому серому дивану, по бокам которого два кресла в комплект к нему. В одном из них мистер аль-Мади, положив левую ногу на правое колено, и мне видна истертая подошва его ботинка. Я вхожу, и при виде меня улыбка застывает у него на лице.
