Вася поднялся и встал, опираясь руками о стол.
— И ещё. Даже последний вор… не будет красть там, где живёт.
И Вася вышел на балкон. Покурить после обеда.
— А по мне, — сказала я, — лучше плохая правда, чем враньё. Меня от этого вечного вранья — уже тошнит.
Очередь мыть посуду была Васьки-младшего. Васька загремел на кухне. Я тоже встала. Тоха остался за столом один. Он сидел, уткнувшись носом в пустую тарелку.
Потом он встал и пошёл к своему креслу-кровати. Подняв подушки, он вытащил завёрнутые в газету сигареты, довольно много.
Тоха вынес сигареты на кухню и положил на холодильник.
— Я… я сигареты брал…
Ему было тяжело. То, что он брал сигареты — было явным, все факты были налицо. Но надо было ещё и сказать. Сказать это — «я»!
— Вот и пусть лежат. Открыто лежат! — сказал муж. — А впрок не собирай, не надо. На всю жизнь — не соберёшь. А нам ты можешь доверять.
А мне ничего не хотелось говорить. Не хотелось встревать в мужские разговоры. И Тоха, я думаю, наслушался женщин, на своём веку.
Тоха схватил сигарету и тоже побежал курить, на другой балкон.
Так они и стояли оба, и курили на своих балконах.
А мы с Васькой сидели на кухне. Васька мыл посуду разбрызгивая воду. А я — просто сидела. Думала. Мысль додумывала.
Думала, думала, и вдруг остановилась. Что-то было со мной не так, как всегда…
Мне не хотелось курить! Вот это да! Вот это — чудо!
Мне не надо было сдерживаться и мучиться — я просто не хотела! Неужели правда?
Неужели правда, Господи? Я боялась поверить.
Я вышла на балкон, подошла к Васе. Потом взяла из пепельницы окурок и размяла его пальцами. Нет, мне не хотелось.
— Ты что? — спросил Вася.
— Ничего, — ответила я. — Кажется, со мной произошло чудо.
— Ну, мать… У тебя чудеса — на каждом шагу!
— Нет, чудо, — сказала я. — Вася, мне не хочется курить.
Я ещё раз поднесла к носу окурок, понюхала, поморщилась и положила его обратно в пепельницу. Кажется, всё.
Всё было у нас хорошо, но денег катастрофически не хватало. Отпускные плакали, и я вместе с ними.
Я решила, по старой памяти, пойти на «скорую» в детскую бригаду. На подмену отпусков.
Андрей успешно сдал выпускные экзамены и уехал поступать. Это и подорвало семейный бюджет.
В прочем, особо подрывать было нечего. Всё было основательно подорвано до этого.
Эх, Родина любимая! Это же надо так не любить своих детей, то есть нас. Как ты нас подорвала! Как кинула своих военных, своих врачей, своих учителей!
Прости, Родина! Вырвалось… Может, и не ты виновата, и так же подорвали и кинули — саму тебя? Тогда — кто это сделал, скажи?
Я уже раньше работала на «Скорой» — немного, но работала. Если место есть — меня должны взять.
И меня взяли. На ставку, семь суток в месяц.
Люблю я «Скорую», видит Бог. После интерната своего — «Скорую» люблю. И не за вызова люблю, а за дорогу. Особенно вечером. Или ночью. Машина мчится, а ты сидишь, и смотришь вперёд. И дорога — стелется, стелется перед тобой…
И ночью, в свете фар, высвечивается сердце твоё, как шоссе впереди. И твоя душа кажется тебе такой же прямой, и такой же сияющей, как эта дорога. И раньше я дорогу эту любила, а теперь — вдвойне люблю.
Это — тайна моя, это — заветная молитва моя, это — ночная дорога, в свете фар.
Заветная молитва — молитва Иисусова. Всплывает сама собой, заполняет сердце. Летит над ночной дорогой моя молитва, летит, иногда и под мигалкой. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную. Помилуй, помилуй…»
И не в тягость мне тяжёлая эта работа, эти вызова. Потому что я знаю: за ними — снова будет дорога. Дорога, дорога. Бесконечная и сияющая дорога.
Можно уже работать. Можно и на сутки из дома уйти. Не страшно, почти не страшно. Тоха вписался в нашу жизнь. Твёрдо встал в график мытья посуды, так сказать.
И он её здорово моет! Так кухню убирает — я так не убираю, это точно. Ваське ставлю Тоху в пример. А Васька — молчит. Но это — к слову.
А яичницу как Тоха жарит! С таким вкусом, с таким старанием! Так мелко-мелко нарезывает лучок, потом фигурно выкладывает колбаску…
Сначала пришлось ему показать, конечно, а то он и не знал, с какого конца браться за сковородку.
Картошку чистит, и уже жарил пару раз. И с удовольствием, с важностью ходит в магазин за хлебом, и за всякой мелочью. И сдачу отдаёт честно, копейка в копейку.
Хозяйственная, хозяйская жилка — определенно у него присутствует.
Отпускаем его и в кино, и гулять.
После суточного дежурства, как себя не уговаривай, а тяжело, конечно. Первые две смены были более-менее лёгкими. Но третья смена выдалась тяжёлой, бессонной.
Бронхиальная астма, потом тяжёлая травма с ожогами. Везли в больницу, в соседний городок, в ожоговое отделение. А приехали — и снова вызова. Так и не прилегла, за всю ночь. Пришла с работы — упала, и заснула, как убитая.
Проснулась от громкой музыки. Тоха пришёл с речки один и врубил магнитофон на полную катушку.
— Тоха, а Васька где?
— А он пацанов встретил из своего класса и остался с ними.
— А, понятно. Тоха, а ты разве не видишь, что я сплю? Ты разве не знаешь, что я с суток пришла?
В глазах Тохи не отразилась ничего, кроме досады. Ему не дали музыку дослушать.
— Тоха, ты же в семье живёшь. Беречь надо своих. Заботиться. Я же устала, с ночи пришла. Я там деньги зарабатываю. Между прочим, на всех.
Глаза Тохи по-прежнему ничего не отражают.
— Или ты не знаешь, что деньги надо зарабатывать? Да, точно, ты не знаешь. Ты думаешь, что тебя государство будет кормить, до гробовой доски?
— Нет…
— Точно, не будет. Но семья-то у тебя — будет, или нет? Ты об этом думал когда-нибудь, или нет?
— Не знаю…
— Если мать пришла с ночи и спит — её сон надо беречь. И музыку не врубать на полную мощность. Если сын устал — мать будет беречь его сон. Это понятно?
— У нас в спальнях никогда никто не смотрит, спишь ты, или нет. Всегда все… как хотят, так и ходят. Как хотят, так и кричат.
— А тебя будили когда-нибудь, когда ты уставал и спать хотел?
— Да сто раз!
— Приятно было?
— Да нет…
Вот на то и семья, чтобы друг друга беречь. Чтобы ты знал, что если ты устал, кто-то побережёт твой сон.
— Только для этого?
— Что?
— Семья?
— А ты с этого начни. Ладно, пора и вставать. Сейчас пообедаем, и я опять залягу. Вон, уже Васька звонит.
— Мам, я больше с Антоном на речку не пойду, — это Васька.
— Почему?
— А я мальчишек из своего класса встретил, а он — из своего. Они там… курят вместе.
— Курят? А больше ничего не делают? Не пьют? Клеем не дышат?
— Да вроде — нет. Я не видел. И ещё… я плаваю плохо. А Антон — как рыба плавает.
— Ну и что?
— Мне надо так же научиться, как он. Я теперь с Серёжкой, из нашего класса, ходить буду. Он с отцом будет ходить, а его отец — тренер по плаванию. Сказал, что покажет, как плавать правильно.
— Да я не против. Ходи с Серёжей. Можешь и с отцом сходить, когда он дома. Папка наш тоже плавает неплохо. А я думала, что у тебя с этим нет проблем.
— Я тоже думал, что я умею. Но Тоха… Он правда, как рыба.
— Тогда — учись.
Хоть бы там Тоха не влип никуда, со своими одноклассниками. Кто там, интересно? Я же всех его одноклассников знаю. Надо как-нибудь дойти до речки, в виде прогулки, да посмотреть.
Клеем не пахнет, вроде. Это вот — самое страшное. Это быстро, и практически безвозвратно. В прошлом году нам перевели одного такого. Он продержался в интернате месяца два. Бедный мальчик… Где он сейчас, да и жив ли…
Нет, не похож Тоха на токсикомана. Симптоматика отсутствует. И всё равно, надо мне дойти до речки.
После обеда я усадила их обоих за стол, и Тоху, и Ваську.
— Так, господа! — сказала я. — Не пора ли прекратить бездельничать, и начать заниматься русским языком. Потому что у тебя, Васька, единственный трояк — по русскому. Ну, а про Тоху — я и не говорю.
— У меня — тоже трояк! — ответил Тоха. — Нет, Наталья Петровна, это несправедливо. У людей — лето, а вы — русский язык. Я отказываюсь.
— И я — отказываюсь, — сказал Васька.
— Берите тетради и ручки. И — без вопросов. Вашего согласия никто не спрашивает.
Они уселись за стол с ворчанием, но им пришлось подчиниться.
Я взяла простой текст и начала диктовать.
Результаты превзошли все ожидания. У Васьки было ошибок двенадцать, не считая запятых. У Тохи — двадцать пять.
— И за это сейчас ставят тройки? — сказала я. — Кошмар. Да вы, ребята, просто не представляете, что вы написали. А что касается тебя, Васька, то это — просто стыд. А я-то думала, что твой трояк — случайность.
