— Папа, папа, — повторяет она.
Фигура у стены начинает двигаться. По-моему, человек хочет повернуться так, чтобы посмотреть Дафне в лицо. О чем он думает, какие эмоции написаны на его лице, я сказать не могу. Рубен благоразумно старается не светить фонарем прямо в глаза «кроту».
— Папа, — вновь спрашивает Дафна, — это ты?
Человекообразная фигура издает какие-то нечленораздельные звуки. Дафна подходит еще ближе. Я слышу, как Рубен нервно топчется у меня за спиной.
Дафна подносит руку к лицу незнакомца.
— Дафна, осторожнее, — предупреждаю я ее, хотя и сам толком не понимаю, какая именно опасность может грозить ей.
Тем временем Дафна достает из кармана что-то блестящее и сильно сжимает эту штуку в кулаке. Раздается смутно знакомый мне звук — как будто мнут пустую банку из-под пива. Рубен непроизвольно направляет луч фонарика в ту сторону, откуда идет звук, и я вижу, что у Дафны в руках, — жестяной баллончик с бензином, которым я заправляю свою «Зиппо».
— Это еще что за хрень? — спрашивает Рубен, но вопрос повисает без ответа.
Дафна все так же молча и деловито достает коробок, чиркает спичкой и бросает ее на скорчившуюся фигуру. По темному силуэту разбегаются языки пламени.
Я хватаю Дафну сзади и оттаскиваю ее в сторону. Она как безумная машет руками и пытается вырваться. Дядя Марвин подходит к ситуации более здраво: пытается затоптать пламя. Дафна вознаграждает его за героизм пинком по яйцам, то есть по тому месту, где у дяди Марвина, по идее, должны были бы находиться отстреленные яйца. Удар приходится в мешок мочеприемника, который лопается со звонким шлепком.
Сидевший у стены человек убегает куда-то вглубь подземелья, даже не сбросив с себя все еще тлеющую одежду. Огонь быстро распространяется по его каморке. Становится трудно дышать.
— Пора валить отсюда, — изрекает дядя Марвин, не без труда вставая на ноги.
Нетвердой походкой, прихрамывая, он идет в ту сторону, откуда мы сюда пришли. Мы с Рубеном хватаем Дафну и тащим ее вслед за ним.
В темноте дыма не видно, но, судя по тому, как начинает щипать глаза и насколько тяжелее дается каждый вдох, дело принимает серьезный оборот.
— Не отставайте. Вперед, вперед! — кричит Марвин.
Понимая, что Рубен лучше ориентируется в этом подземелье, я слепо следую за ним, помогая волочить Дафну. Вскоре я тоже замечаю далеко впереди какой-то просвет. Постепенно мы приближаемся к выходу. Вокруг становится светлее, а главное — снова можно нормально дышать.
Снаружи, у выхода из тоннеля, происходит что-то невообразимое: десятки людей, перепачканных старой грязью и свежей сажей, один за другим вылезают на поверхность из охваченного огнем подземелья и вслед за клубами дыма расползаются по импровизированному поселку из коробок и ящиков. Рубен сцепился с Дафной и осыпает ее проклятьями, причем не успокаивается и продолжает материть ее даже после того, как я сую ему в руку несколько двадцатидолларовых купюр. Дафна опускается на землю и сворачивается калачиком. Марвин стоит рядом, держась за в очередной раз пострадавшее причинное место.
Я оглядываюсь по сторонам, пытаясь высмотреть Роубса. Бесполезно: я вижу лишь толпу прокопченных зомби, перемазанных в саже, грязи, нечистотах и крови. Вылезшие из подземелья, они замирают на месте и щурят подслеповатые глаза на ярком, режущем дневном свете.
Всю обратную дорогу Дафна пребывает в состоянии, близком к коматозному. Высадив Марвина у его дома, я везу Дафну к себе, тащу ее за собой в душ, как могу, сдираю с нее грязь и копоть и заталкиваю в постель.
— Как насчет ширнуться на прощание? — наконец произносит она; это цитата из «Сида и Нэнси».
Затем Дафна отключается. Она спит так крепко, что даже начинает храпеть.
Ночь я провожу, сидя в кресле рядом с кроватью и присматривая за Дафной. Под утро меня самого сморил сон, и, проснувшись, я обнаружил, что в постели никого нет, как, впрочем, нет и маминого «бьюика», стоявшего на дорожке у дома. К двери холодильника приклеена записка: «Прости».
После обеда в тот же день у меня дома раздается звонок: «Мисс Робишо решила пройти дополнительный курс обследования и лечения», — сообщает мне усталым, бесцветным голосом администратор клиники Кингз-Парк. Кажется, больше всего он волнуется по поводу того, когда я приеду и заберу у них со стоянки нашу машину.
На следующее утро — похоже, новый день тоже будет пронзительно ясным, солнечным и теплым — отец высаживает меня у входа в клинику. Дафна появляется в комнате для посетителей и выглядит примерно так же, как тогда, когда я заехал к ней сюда впервые. Говорит она медленно и, судя по всему, дозу лекарств ей изрядно увеличили.
— Ну, — спрашивает она, — как я тебе теперь нравлюсь?
— Как всегда, — отвечаю я ей. — Какая разница, как выглядит женщина, которую любишь.
Дафна слабо улыбается и говорит:
— Знаешь, почему у любовных историй обычно счастливый конец?
Я мотаю головой, и Дафна продолжает:
— Да потому, что все они заканчиваются слишком быстро и нам не дают узнать, что было дальше. Сам знаешь: финальный поцелуй — и титр «Конец фильма». Никто и никогда не показывает, какая хрень у этих ребят будет твориться потом. А ведь настоящая жизнь только после этого и начинается.
— Ну, знаете, девушка, позволю себе с вами не согласиться: данная отдельно взятая любовная история только начинается. Ты давай отдыхай, набирайся сил, потому что потом, когда ты снова почувствуешь себя лучше…
На этом месте я замолкаю, потому что, собственно говоря, не знаю, что говорить дальше.
— Что? Что потом? — переспрашивает меня Дафна — Вернемся в наш домик или купим себе новый? Может быть, даже поженимся? Что, угадала? А потом — все, как у всех: два с половиной ребенка и чистенький, свежепокрашенный штакетник вокруг садика.
— С ума сошла, что ли? Да пошло оно все на хрен! Захотим — вернемся в «Челси». Хочешь, я даже заеду за тобой на большом желтом такси?
Это намек на финальную сцену «Сида и Нэнси» — пусть Дафна хоть немного порадуется.
— Ты не Сид, — говорит она и, развернувшись, уходит обратно в свою палату.
В первый момент эти слова Дафны больно ранят меня. Главным образом потому, что она абсолютно права. Вся эта буржуазная лажа, над которой мы так потешались, — все эти дурацкие работы «как у всех» и пригородные коттеджики «как у всех» — незаметно стала составлять мою жизнь. Я даже начинаю понимать желание Дафны сжечь, к чертовой матери, весь этот упорядоченный мир.
Но я действительно не Сид Вишес. Хотя этот мир очень хреновое место, неисправимо хреновое, мне как-то не хочется устраивать ему кирдык.
Может быть, виной всему солнце, которое бьет мне в лицо, когда я выхожу из больницы, но я вдруг понимаю, что не хочу ехать домой и собираться на работу. Можно ведь начать все заново. Устроиться в другой ресторан, получше. Или вообще уйти из сферы обслуживания.
Я ведь, в общем-то, и в Нью-Йорке оставаться не обязан. Кей говорила, что в долгих поездках вдали от дома ей было одиноко. Не знаю, возможно, что и так, — я просто не пробовал. В конце концов, я ведь даже в Калифорнии не был. А там, говорят, солнце каждый день светит так, как здесь сегодня.
Я сажусь в «бьюик» и засовываю в магнитолу кассету. Это «Рамонес». Сделав музыку погромче, открываю окна. Воздух над хайвеем попахивает выхлопными газами, но как же, черт возьми, здесь хорошо и свободно дышится!
Эта книга никогда не появилась бы на свет без неоценимой помощи моего, увы, безвременно облысевшего агента Чарли Ранкла, величайшего мастера своего дела. Огромное спасибо и его очаровательной жене Марси, делающей все возможное, чтобы поддерживать мужа в отличной форме. Кроме того, я очень многим обязан своему редактору Каре Бедик, чья упорная работа над этим текстом избавила вас, дорогой читатель, от многих клише и штампов (за исключением, может быть, только что упомянутого).
Спасибо Тому Кею, поверившему в меня раньше всех остальных. Кроме того, выражаю свою благодарность — без какого бы то ни было определенного порядка — Алексу Коксу, Сиду Вишесу, Нэнси Спанджен (а также Гэри Олдмэну и Хлое Уэбб), любезнейшему персоналу клиники Кингз-Парк, кафе и службе доставки «Джоннис-дели» за их сэндвичи с яйцом, поддерживавшие мое существование, Рэнди Ранклу, группе «Рамонес» и Джуди Блюм, научившей меня всему, что я, как мне кажется, понимаю в женщинах.
Наконец, я испытываю чувство глубочайшей благодарности к моей семье: отцу, довольно рано заметившему и с тех пор постоянно повторяющему, что я не создан для нормальной, достойной работы; сестрам, бесконечное хихиканье которых за семейным обеденным столом до сих пор подстегивает меня и не дает расслабиться; и конечно, маме, которой я обязан — как в буквальном, так и в переносном смысле — абсолютно всем.
