Кэт сказала:
— Вы, наверно, понимаете, что если мальчик там, с ним обойдутся весьма круто.
— Они ничего не могут с ним сделать, — ответила женщина.
— Они могут сделать очень многое.
— Мне совсем не хочется, чтобы ему причинили вред. Это же естественно. Никто не хочет, чтобы детям причиняли вред.
— Но вы сами вредите своим детям. И прекрасно об этом знаете.
— А вы не думаете, что так лучше — когда все кончается быстро. Вспышка, мгновение боли — и ты уже не здесь. Идешь своим путем.
Кэт удалось не поддаться приступу вскипевшей в ней ярости. Она сказала:
— Расскажите мне немного подробнее о том, о чем вы пришли заявить.
Женщина подалась к Кэт. В ее глазах зажегся едва различимый, туманный огонек Она сказала:
— Никто в городе больше не может чувствовать себя в безопасности. Ни богатый, ни бедный. Пора уходить из города. Пора снова селиться на земле. Пора перестать отравлять реки и изводить леса. Пора снова жить в деревне.
— Зачем вы это делаете? — спросила Кэт.
Женщина вздохнула и убрала за ухо выбившуюся прядь седых волос. Она напоминала старого профессора, утомленного юной тупостью студентов, но все равно надеющегося, что сумеет донести до них свою мысль.
— Посмотрите вокруг, — сказала она. — Много вы видите счастья? Много радости? Американцы никогда еще не знали такого процветания, жизнь никогда прежде не была такой надежной и безопасной. Люди никогда не жили так долго и в таком добром здравии — никогда за всю историю человечества. Человеку, жившему не слишком давно, каких-нибудь сто лет назад, нынешний мир показался бы земным раем. Мы умеем летать. У нас не крошатся зубы. Наши дети не умирают в одночасье от лихорадки. Больше нет навоза в молоке. И молока у нас хоть залейся. Церковь не отправляет нас на костер за малейшее расхождение с ее точкой зрения. Старики никого из нас не забьют камнями по подозрению в прелюбодеянии. У нас не случается неурожаев. Мы, было бы желание, можем есть сырую рыбу в самом сердце пустыни. Но взгляните на нас повнимательнее. Мы так разжирели, что могилы приходится рыть шире. Наши десятилетние дети принимают героин или убивают восьмилетних, а порой делают и то и другое вместе. Разводимся мы быстрее, чем заключаем браки. Вся наша еда должна продаваться в герметичных упаковках, чтобы кто-нибудь не отравил ее или не напихал бы иголок, если отравить не получится. Каждый десятый из нас сидит в тюрьме, мы не успеваем строить все новые и новые тюрьмы. Мы бомбим другие страны только потому, что они нас раздражают, а тем временем большинство из нас не способно найти эти страны на карте, не знает даже, на каком континенте они находятся. Химия, которой мы пропитываем обивочные ткани для защиты от огня, оказывается в грудном молоке женщин. Вот и скажите мне, неужели все это в порядке вещей? По-вашему, так и должно продолжаться дальше?
Толстяк сказал:
— Да… Но лучше бигмака пока все равно ничего не придумали.
Он чистил у себя под ногтями ногтем большого пальца другой руки.
— И вы считаете, что можете что-нибудь переменить? — спросила Кэт.
— Каждый делает что может. Я — одна из тех, кто призван донести до людей, что все кончено. Что больше не надо сосать жизнь из остального мира ради комфортного существования малого процента человечества. Проект грандиозный, поверьте мне. Но ход истории всегда меняли небольшие группы очень целеустремленных людей.
Эти слова снова заинтересовал Толстяка. Он спросил:
— С кем вы работаете?
— Друг друга мы видим реже, чем нам хотелось бы, — сказала женщина.
— Назовите имена.
— У нас нет имен.
— Но себя вы называете Уолтом, — сказал Толстяк.
— Это мальчики меня так называют. Не помню, когда им это пришло в головы, но если так им удобно — пусть. Это ж дети.
— Как ваше настоящее имя? — спросил Толстяк.
— У меня его нет. Правда нет. Когда-то, много лет назад, было какое-то, но теперь я его не припомню. И оно мне не шло. Никогда не шло.
— Вы в семье, — сказала Кэт.
— Разумеется, моя дорогая. Разумеется. Мы все в семье, неужели вы этого не понимаете?
— Что вы имеете в виду? — спросила Кэт. — В чьей семье?
— Бросьте, вы сами знаете.
— Я не знаю. И хочу, чтобы вы мне сказали.
— Вы забудете свое неправильное имя… со временем.
— Вы работаете на общество? — спросила Кэт.
— Мы все работаем на общество. Впрочем, оно сворачивает свою работу.
— Расскажите мне про это общество.
— Боюсь, все, что могла, я уже рассказала. Мне правда больше нечего сказать.
Глаза ее стали другими. Они сделались стеклянными, как глаза, которые таксидермист вставляет в пустые глазницы чучела.
— Уолт?… — сказала Кэт.
Никакого ответа. Женщина замерла, распластав на столе ладони и слепо глядя в пространство прямо перед своим чопорным розовым лицом.
Не прошло и двадцати минут, как Пит позвонил Кэт на сотовый.
— Вы его нашли? — спросила она.
— Нет. Тут никого. По-моему, тебе тоже стоит подъехать. Я выслал за тобой патрульную машину.
Здание на Ривингтон-стрит оказалось одной из последних сохранившихся развалюх, втиснутой между магазином для скейтбордистов и винным баром. Стены покрывала облупившаяся штукатурка, мертвенно-бледная, как очень старый леденец. Напротив через улицу на до блеска обработанном пескоструйщиками кирпиче перестроенного промышленного здания висело зеленое полотнище, извещавшее, что в самом скором времени в продажу поступят «роскошные мансардные квартиры в кондоминиуме „Металлическая фабрика“».
Оцинкованная стальная дверь, ярко расписанная краской из пульверизатора, стояла открытой. Кэт вошла. Дверь вела в подъезд с желтыми облупленными стенами, его освещала жужжащая лампа дневного света… Обитель скорби. Но и тут кто-то украсил рахитичный позолоченный столик вазой и искусственными цветами. Серые маргаритки и шипастые восковые розы клонились, насаженные на длинные пластмассовые стебли, как обезвоженные ангелы из пластика и ниток.
Кэт поднялась по лестнице, нашла двери девятнадцатой квартиры. Она тоже была открыта.
Пит, Кошмарина и несколько полицейских саперов стояли посреди маленькой полутемной комнаты. Кэт застыла, собираясь с мыслями. Комната была чистой. Никакого беспорядка. В ней пахло лаком и, едва уловимо, бензином. Старый, с бежевой обивкой диван несколько напоминал тот, что стоял дома у Кэт. Два разномастных стула, стол, весь изрезанный и покорябанный, но вполне приличный, хотя, совершенно очевидно, и был подобран на улице. А все поверхности, кроме мебели, аккуратно оклеены листами бумаги, желтеющими под слоем шеллака.
На стенах, потолке и полу — сплошь страницы из «Листьев травы».
— Твою мать, — сказала Кзт.
— Твою мать, — согласился Пит.
— Какие выводы? — спросил Кошмарина.
Кэт медленно обошла комнату. Везде — Уитмен.
— Это дом, — сказала она. — Здесь росли те мальчишки.
В дальнем конце комнаты сводчатый проход вел в короткий коридор. Он тоже был оклеен страницами. Кэт пошла осмотреть квартиру.
Кухня, ванная, две спальни, освещенные голыми лампочками. Лампочки были маломощными, ватт, наверное, на пятнадцать — они испускали тусклый бесцветный свет. Неверный свет и глянец страниц на стенах окрашивали комнату сепией, создавая впечатление невещественного, словно Кэт ходила не по комнатам, а по их старинным фотографиям. При всем безумии и запустении в этом месте царил своеобразный порядок. Кухня выглядела приличнее, чем ее собственная. Над плитой на крюках висели кастрюли — побитые, но чистые. На разделочном столе в банке из-под кофе «Фолджерс» стояли ложки-вилки. В первой спальне она увидела три кровати, стоящие вплотную одна к другой, аккуратно убранные, на каждой подоткнутое под матрас серовато-коричневое одеяло, в головах, точно по центру, — подушка цвета слоновой кости. В синих решетчатых ящиках из-под молочных бутылок лежала кое-какая одежда. Во второй спальне была одна кровать, такая же, как и три остальные. Помимо кровати, во второй спальне стояла старинная швейная машинка на дубовой подставке, ножная, глянцевито-черная, похожая на насекомое.
Это мог бы быть удешевленный вариант казарм или сиротского приюта. Конечно, если бы буквально все — кухонные шкафы, окна — не покрывали книжные страницы.
— Здесь она их держала, — сказала Кэт Питу.
— Кого?
— Мальчишек. Они попадали к ней младенцами, и она их тут растила.
— Издеваешься надо мной?
— Она воспитала семейство убийц. Брала никому не нужных детей и воспитывала их здесь. То, что случилось, она задумала много лет назад.
— Уверена?
— Ни в чем я не уверена.
— А зачем она это делала — есть соображения?
— Что, по-твоему, долговечно? Как ты думаешь, долговечен ли город огромный?
