— Я не знаю, как быть, — сказал он.
— Знаешь. Сними эту штуку и отдай мне. А я позабочусь, чтобы все с тобой было хорошо. Давай, все будет в порядке.
— Я не хотел съезжать. Мы всегда там жили.
— Да, сниматься с привычного места нелегко. Понимаю, как ты расстроен.
Он степенно кивнул. Кэт вдруг оказалась во власти всепобеждающего сострадания. Чудовище и перепуганный ребенок Прошедший через истязания маленький мальчик, готовый в любой момент взорвать себя и ее. У нее защипало глаза. Она с удивлением сообразила, что не боится… не только боится.
— Я нервничаю, — сказал он.
Она была в замешательстве. Как вести себя дальше? Если быть слишком доброй, он решит, что любит ее, и может убить. Будешь недостаточно доброй, он убьет тебя, вспылив.
Она поднялась еще на ступеньку. А почему бы и нет? Если он взорвет себя, она так и так погибнет. Зато, подойдя вплотную, она могла бы сбить его с ног, схватить его за руки, сорвать бомбу. Чтобы подорваться, ему сначала будет нужно щелкнуть зажигалкой и поджечь запал. Возможно, ей хватит времени остановить его. Но уверенности в этом у Кэт не было.
— Извините, — сказал он.
У него потекло из носа.
— Не извиняйся. Ты ни в чем не виноват.
Кто бы ни наущал этого ребенка, он его бросил. А ни одному ребенку, даже сумасшедшему, заброшенность на пользу не идет. Она приняла решение. Единственный для нее шанс — завладеть его вниманием, завоевать доверие. Подождать, пока он ослабит бдительность, и тогда действовать.
Она спросила:
— Ты хочешь есть?
— Немножко.
— Может, поднимешься ко мне? У меня найдется кое-какая еда.
— Правда?
— Да. Пошли.
Кэт преодолела последние две ступени и оказалась рядом с ним. Достала из сумочки ключи. Рука у нее дрожала (забавно, а она-то думала, что не боится), но справиться с замком ей удалось.
— Заходи.
Она распахнула перед ним дверь и придержала ее. Он чего-то ждал. Наверно, хотел, чтобы она вошла первой. Должно быть, понимал, что, оказавшись у него за спиной, она сможет схватить его за руки.
Она пошла вперед. Он — за ней.
— Вверх по лестнице.
Кэт поднялась и отперла дверь своей квартиры. Мальчик все это время держался в двух шагах позади нее.
— Красивая, — сказал он.
Квартира не была красивой. Здесь было грязно, настоящая свалка. Повсюду разбросаны обувь и одежда.
Метлу бы и вымести все отсюда
Гостей и гулянок не предвидится
Мы в семье
— Спасибо, — сказала она. — Может, снимешь куртку?
— И так нормально.
Кэт прошла на кухню. Он — за ней. Она открыла холодильник. Не густо. Правда, два яйца все же найдутся. Хлеба нет. Она вспомнила, что где-то завалялось немного крекеров.
— Яичницу будешь? — спросила она.
— Буду.
Она вымыла сковородку, которая уже несколько дней отмокала в раковине, дивясь сюрреалистическому упадку, в какое пришло ее домашнее хозяйство. Мальчик наблюдал за манипуляциями Кэт, стоя в нескольких шагах от нее. При свете виднее была его хилость. Плечи — правое ниже левого — хрупкие, как у птицы. Вместо ушей — ярко-розовые утолщения, словно комочки жевательной резинки, прилепленные по обеим сторонам округлого черепа.
— А где ваши дети? — спросил он.
— У меня нет детей.
— Совсем нету?
— Да.
Он начинал волноваться. Оглядывался по сторонам и теребил в руке зажигалку. Он явно был убежден, что у всякой женщины должны быть дети.
— Нет, не так, — сказала она. — У меня есть маленький сын, его зовут Люк. Но сейчас он не здесь. Он далеко.
— Он скоро приедет?
— Нет. Скоро он не приедет.
— Люк — хорошее имя.
— Сколько тебе лет? — спросила она, разбивая яйцо в миску.
— Я самый младший.
— А как тебя зовут?
— Никак.
— Как же к тебе люди обращаются?
— Я просто понимаю, когда они говорят со мной.
— У твоих братьев тоже не было имен?
Он кивнул.
Кэт разбила второе яйцо. На секунду ее взгляд остановился на двух желтках, ярко-желтых островках, плавающих в бесцветной вязкой жиже. Так привычно и обыденно — два яйца в миске. Она начала взбивать их вилкой.
— Ты любил своих братьев?
— Да.
— Наверно, скучаешь по ним?
— Скучаю.
Она вылила взбитые яйца на сковородку. Привычно и обыденно… Привычно и обыденно — готовить ребенку яичницу. Может, запустить в него раскаленной сковородкой? Нет, руку с зажигалкой он по-прежнему прикрывает курткой. Слишком опасно. Она подцепила яичницу лопаткой, выложила на тарелку, добавила пару ржаных печений с пряностями.
— Пойдем, — сказала она.
Он пошел за ней к столу в гостиной. Она поставила перед ним тарелку и вернулась на кухню за вилкой и стаканом клюквенного сока. Выбор был невелик — либо сок, либо вода из-под крана.
Если он вздумает подорвать себя, разнесет всю квартиру.
Кэт принесла ему вилку, салфетку и сок. Села за стол напротив него.
— Сами не хотите? — спросил он.
— Я есть не хочу. А ты давай.
Он ел жадно, не пытаясь скрыть, что очень проголодался. Она смотрела на него.
— Ты всегда жил с Уолтом?
— Да.
Он сделал глоток клюквенного сока и поморщился.
— Не нравится сок? — спросила она.
— Нет, нормально. Просто я никогда его не пробовал.
Он отпил еще. Он старался угодить ей. Старался быть вежливым.
— Уолт обижал тебя? — спросила она.
— Нет.
— Тогда почему ты думаешь, что он хочет, чтобы ты умер? Это, по-моему, не похоже на любовь.
— Мы не умираем. Мы становимся травой. Мы становимся деревьями.
— Так говорит Уолт?
— Нет, это у нас дома.
— Что у вас дома?
— Всё.
— Ты ходишь в школу?
— Нет.
— Ты часто выходил из дому?
— Сначала — никогда. Потом настало время, и мы вышли.
— Ну и как?
— Трудно. В смысле, я был удивлен.
— Тем, как велик мир?
— Наверно.
— Он тебе понравился?
— Сначала нет. Слишком много шуму.
— А теперь нравится?
— Да.
— И поэтому ты уже не уверен, что хочешь стать деревьями и травой?
— Я не смелый, — сказал он. — Во мне мало любви. Не как в братьях.
— Можно тебе кое-что сказать?
— Угу.
— Мир прекрасней и чудесней, чем ты можешь себе представить. Мир — это не только город.
— Знаю. Об этом было на стенах.
— Но одно дело читать, другое — видеть. В мире есть горы. Леса, полные всякого зверья. Океаны. Пляжи, усыпанные раковинами.
— Что такое раковины?
— Раковины… Это такие жутко красивые круглые коробочки. Их делает океан. А если поднести раковину к уху, услышишь, как океан шумит внутри.
— Что же, океан делает коробочки и сам залезает внутрь?
— Он кладет туда свой шум. А тебе интересно было бы увидеть пляж и раковины?
— Наверно.
— Я могу тебя туда отвезти. Хочешь?
— Наверно.
— Ты можешь прожить долгую восхитительную жизнь. Можешь смотреть на океан. Плавать на корабле.
Откуда взялось зачаточное чувство вины, которое не оставляло ее, пока она все это говорила?
Он сказал:
— Я люблю собак.
— Разумеется. Собаки симпатичные.
— Но собака ведь может и укусить?
— Нет, собака не укусит. Собака будет тебя любить. Спать с тобой по ночам.
— Наверно, я испугался бы.
— Бояться не стоит. Я с тобой.
— Правда?
— Да, правда. А теперь, может, снимешь эту штуку с груди?
— Мне нельзя.
— Наоборот, надо. Как раз это и надо сделать.
— Вы правда так думаете?
— Да, я думаю именно так.
— А вы останетесь со мной?
— Обещаю.
Его маленький рот задумчиво скривился.
— Вы не хотите стать травой и деревьями?
— Пока нет. И не хочу, чтобы ты становился.
— Мы еще успеем, да.
Она сказала:
— Я сейчас возьму у тебя зажигалку и сниму с тебя эту штуку. Ладно?
— Не уверен, что так надо, — ответил он.
— Если не снять, раковины откажутся петь для тебя. Их легко обидеть.
— Хорошо. Давайте.
Он спокойно отдал ей зажигалку. Она была у Кэт в руках — кусок красной пластмассы, который продавался где угодно за девяносто девять центов. Кэт сунула ее в карман джинсов.
Она помогла ему снять куртку. Под курткой на нем не было ничего. Тощему, с впалой грудью, бомба должна была казаться ему тяжелым грузом.
Она взяла ножницы и перерезала клейкую ленту, которая держала бомбу. Лента прилипла к коже, и Кэт отодрала ее. Он поморщился. Она удивилась, как неприятно ей было причинить ему боль.
Бомбу она положила на разделочный стол. Бомба представляла собой простой обрезок трубы длиной около фута с затычками по обоим концам, из отверстия в одной из затычек свисал запальный шнур. Все это легко приобрести, легко собрать. Бомбе, казалось, было самое место на столе между кофеваркой и тостером.
