Прямо на меня оформить нельзя. Оформили на Толиного друга. Полдня — на доверенность, четыре дня — на обмывку, и вот мы с Богдашовым едем домой через Уфу, довольные и радостные. В Уфе живем пару дней, мотаясь по своим аппаратурным делам. Неожиданно замечаем слежку, но убеждаем себя в том, что следят не за нами, а за теми, с кем встречаемся. Слежка плотная, навязчивая и абсолютно бездарная. Настолько бездарная и неприкрытая, что кажется, будто бы делается это нашими башкирскими конкурентами по производству схожей аппаратуры с целью устрашения — дабы мы поскорее ретировались. Заблуждались мы крепко: следили за нами хоть и по-идиотски, но люди из органов.
Уходим из Уфы поздней ночью с погоней. Не успели отъехать от дома Андрея Березовского, у которого останавливались, на хвост садится шестерка «Жигули». Вскоре ее сменяет другая. Мы уходим на предельных скоростях, ныряя в проулки и подворотни вдоль реки, проселочными, давно известными тропами, выскакиваем на трассу далеко за постом ГАИ.
Хвост пропал. Ушли. Порешили на том, что это были уфимские, что более мы им не нужны и гнаться по трассе до Свердловска за нами не будут. Через сто километров бешеной гонки остановились. Уф-ф... пронесло.
К полудню были дома. Здесь нас встретили такой же круглосуточной слежкой и телефонной прослушкой. Следом за машиной — «хвост». Две недели я ездил, не веря, что этот — за мной. Он был еще более назойлив и повсеместен. Но хвост — хвостом, а ремонт — по расписанию.
От тети Клавы я выхожу, улыбаясь, с чувством выполненного долга, забыв о его постоянном присутствии.
Вставляю ключ в замок, открываю дверь. Пахнет новой машиной, свежей кожей, работает радио. Приятный женский голос диктора: «Московское время семь часов пять минут...»
Откуда они выскочили, я не заметил. На руках повисают двое. Третий тычет мне в лицо красной коркой: «ОБХСС Свердловской области! Капитан Ралдугин. Проедемте с нами».
Во двор задом влетает белая «Волга», выезд перегораживает другая — черная. Волокут в белую, на заднее сиденье. В руки вцепились насмерть. Садятся по бокам, не отпуская. Ралдугин — вперед справа. За руль моей машины прыгает опер в штатском. Черная срывается с места. Следом белая, в которой упакован я. Замыкает колонну мой фургон. Все ровно за тридцать секунд. Ралдугин поворачивается и ехидно хихикает:
' — Ремонт в квартире, я думаю, сделают без вас, Александр Васильевич.
Мчимся быстро. Рук не отпускают. Слева — с кривым носом, маленький, обвил мою руку, сцепив свои замком.
— Чего так держите-то? Я ни бежать, ни убирать никого не собираюсь. Закурить можно?
— Приедем, накуритесь.
Влетаем в ворота областного управления. Над воротами табличка с адресом: «Ленина, 17».
Вытаскивают из машины, окружают. Ведут в кольце наверх, на второй этаж. Радуются неимоверно. Запирают в каком-то казенном кабинете.
Проходит час. Отпирают, ведут в кабинет напротив. Там опер и две студентки-практикантки из юридического института. Опер, ухмыляясь:
— Вот, гражданин Новиков, знакомьтесь: девочки — будущие работники суда и прокуратуры, у нас на практике. Они вас и обыщут.
Повернувшись к девицам, добавляет:
— Обыщите, как положено, как учили. Составьте протокол по форме.
Тут же исчезает за дверью.
— Раздевайтесь, — абсолютно безразличным тоном молвит первая девица, — раздевайтесь... Плащ снимайте.
Ощущаю себя не на обыске, не в милиции, а в публичном доме.
Вторая, симпатичная, сидя за столом, загадочно улыбается.
Жамкают плащ. Лезут под стельки ботинок. Все выворачивают наизнанку. Руки — вверх. Первая щупает от подмышек до щиколоток. Командует повернуться кругом. Вторая встает, щупает от горла до живота. Далее пропускает, хихикая. Потом вдоль брюк, по коленям, до пола, i
— А теперь раздевайтесь полностью.
— Совсем?
— До нижнего белья.
Ощупали. Облапали. Садятся за протокол.
— Одевайтесь.
Смеюсь, натягивая штаны.
— А можно еще раз обыскаться, более тщательно?
— Можно... Через несколько лет, ха-ха! — прыскают девицы.
— Вечером в ИВС обыщут, очень тщательно, — в тон им добавляет заглянувший опер и исчезает, бросая: «Под ваш контроль».
Подписываю протокол.
— Сигареты можно забрать?
— Можно.
Закуриваю. Практикантки что-то пишут. Молчим. Ждут, когда за мной придут.
— В туалет тоже в вашем сопровождении?
— Исключительно. Сейчас пойдете?
Идем по коридору. Доходим до двери со знаком «Т».
— Сюда. Дверь в кабину не закрывать.
— Будете смотреть?
— Такая работа.
— Ну что ж, работайте.
Стоит прямо за спиной, чувствую взгляд. Слушает журчанье. После этого перестал воспринимать ее как женщину. Неужели и вторая, что посимпатичнее, такая же «туалетчица»? М-да, если тут дамы такие, то какие здесь мужики?
— Все?.. Пошли.
Курю еще одну сигарету. Приходит опер.
Опять запирают в кабинете напротив.
Минуты тянутся. Прислушиваюсь к шагам и обрывкам разговоров за дверью. На душе ни страха, ни тревоги, ни сожаления. Абсолютное спокойствие и уверенность в том, что это — надолго. Потом, в будущем, это помогало. Именно уверенность в том, что выхода нет. Мышеловку долго готовили, и вот она захлопнулась. Просить помощи с воли бесполезно, никакие связи не помогут — участь решена. Надежда только на себя и на силы небесные. От того так спокойно. Тревожно только за детей, за семью и за больную мать. Все остальное — как перед расстрелом после команды: «Цельсь!..»
Наконец в дверь вонзается ключ, и на пороге вырастает человек в форме.
— Пошли, Новиков.
Идем по коридорам, лестницам в другой конец здания. Снова пустой кабинет. На этот раз хорошо обставленный. Сижу, жду. Входит полковник в сопровождении какого- то младшего чина. Приветливый, улыбчивый и симпатичный. Садится напротив.
— Оставьте нас, мы поговорим.
Сопровождение скрывается за дверью. С любопытством и полуулыбкой смотрим друг на друга.
— Ну здравствуйте, Александр Новиков.
— Здравствуйте, не знаю, как вас?..
— Неважно. Считайте, что я не из этого ведомства.
— Из КГБ?
— Хм... Считайте, что это неважно.
— Курить можно?
— Кури. Чаю хочешь? С лимоном? Сейчас принесут.
Затягиваюсь и молча жду начала разговора.
Входит человек в штатском.
— Попроси, пусть чаю принесут. С лимоном.
— Один?
— Два.
Этот разговор помню очень хорошо.
— М-да... Попал ты крепко, честно говоря. Знаешь хоть за что?
— Догадываюсь. Скорее всего, за песни. За аппаратуру так не хватают и сюда не возят — райотдела было бы достаточно.
— Понимаешь правильно. Но судить будут за аппаратуру. Можешь говорить со мной откровенно — я не из этого ведомства и вряд ли мы с тобой когда-нибудь в ближайшие десять лет увидимся. Я посмотрел тут кое-какие бумаги, ознакомился, так сказать... Это не наша компетенция. Заниматься тобой будет ОБХСС.
Принесли чай. Он сделал несколько глотков, молча ожидая моего ответа.
— Не понимаю, что крамольного нашли в песнях? Вся страна слушает, значит, ей это нужно.
— Хочешь честно, как мужчина — мужчине? Не как арестованному, а как случайный сосед по купе?
— Хочу.
— Лично мне твои песни очень нравятся. Очень. И все эти пленки у меня есть, но...
После слова «но» он поднял к потолку указательный палец, а следом и глаза. — Сам понимаешь...
— Понимаю.
— Даю тебе слово, что когда ты выйдешь, я тебе их верну. Даже если во всей стране уничтожат — у тебя будут.
— И снова с ними в тюрьму, хе-хе?.. — пытаюсь шутить я.
— К тому времени, я думаю, многое поменяется. А пока... Буду, как обещал, с тобой откровенен: получишь десять лет.
— ?..
— Да. Десять лет. Вопрос об этом решен.
Он снова, глянув мне в глаза, ткнул пальцем в потолок, не отрывая локтя от стола.
— Выхода у тебя нет. Поэтому держись достойно.
Он встал, одернул китель, протянул мне руку и крепко пожал. В дверях обернулся и добавил:
— Все, что сказал — это для нас с тобой, не для протокола. До свидания, Александр.
Он тихо вышел. А я — держался.
В кабинете капитана Ралдугина это умение понадобилось уже через несколько минут. Посадили за край стола, предъявили увесистый и дикий документ под названием «Экспертиза по песням А. Новикова». Датирован третьим октября. Свеженький — состряпали только позавчера. Написанный в духе 37-го года, в оскорбительно-пасквильном тоне и представляющий собой следующее. Текст песни. Далее — рецензия по ней. Затем следующая песня. Снова рецензия. И так по всем восемнадцати песням альбома «Вези меня, извозчик». «Документ» насквозь пропитан злобой и ненавистью к автору, потому и сравнить не с чем. Обвиняюсь во всех известных белому свету грехах.
«...Песни А. Новикова пропагандируют аморализм, пошлость, насилие... наркоманию, проституцию, издевательство над национальными меньшинствами, алкоголизм... воровские традиции... глумление над социалистическим строем... подрыв основ идейно-коммунистического воспитания...» И прочее, прочее.
