— Ах, Максим Максимыч! — укоризненно говорил он смущенному Соколову, ибо тот не ожидал встретить Недошивина в райкоме.
— Прости меня, майор, — отвечал Соколов. — Веришь ли, сам себя перестал понимать. Спасибо, конечно, за мальчика. Но ты пойми… Вот помогу я ему, воспитаю. Но дальше-то что? Ведь спросит меня мало́й однажды: кто его мамку убил? А я? Мол, Гена Воробьев?
— К тому времени Воробья уже выпустят, — тихо сказал Недошивин. — Мне это на сто процентов обещали…
— Воробья выпустят. А парень будет думать, что тот — убийца его матери. А если отомстить решит?
— Что я могу сделать?
— Помоги мне, майор! Вижу я, не сука ты, человек! Помоги настоящего убийцу найти!
— Я сдал вам Гнеушева!
— Гнеушев не убивал.
Недошивин нахмурился.
— И вы ему поверили? Впрочем, я предвидел, что он обведет вас вокруг пальца.
— Я себе верю, Платон. И еще тебе немного. И если ты не знаешь, что Гнеушев Лизу не убивал, значит, тебя самого водят вокруг пальца.
Недошивин молчал.
— Я это дело кожей чувствую, — продолжал Соколов. — Что-то тут нечисто. С какого рожна стал бы твой генерал отдавать приказ устранять какую-то горничную? Даже если бы знал, что она от зятя его забеременела. Зачем? Несолидно. И потом, почему они спрятали ребенка от Лизы? Мало ли еще чей он? Может, того же Воробья? Нет, тут какой-то другой расчет.
Кто-то из ваших людей передал с Гнеушевым письмо для Лизы. Что в нем было, Гнеушев не знает, и тут я ему верю. Скорее всего, ей сообщили, что мальчик жив и ждет не дождется своей мамы. Подружка Лизы Катя сказала, что Лиза плясала от счастья, когда получила это письмо. Она ему поверила, значит, автор письма был ей знаком. Тем утром она спешила на скорый курортный поезд, чтобы поскорей добраться до Города. В парке ее кто-то встретил. Но не Гнеушев, Гнеушев той ночью находился в гостинице вместе с Палисадовым. Когда Палисадову доложили об убийстве, Гнеушев понял, что его подставили. Тогда вместо того, чтобы тихо смыться, он устроил спектакль с опозданием на поезд.
— Но зачем?
— Чтобы засветиться и засветить Палисадова.
— Вы не поняли. Зачем было кому-то подставлять Гнеушева?
— Вот этого я не знаю… У вашей организации свои причуды…
Недошивин задумался.
— Кажется, я понял, — сказал он. — Это не Гнеушева подставили. Подставили людей, на которых он работает. Подставили лично генерала Рябова. Вот почему он взбесился, когда узнал про убийство. А я-то подумал, что дело в его дочери Полине… Рябов сам ничего не понимает в деле Половинкиной и заинтересован в вашем расследовании. Он доверяет вашей мужицкой интуиции.
— Рябов приказал свалить убийство на Воробьева?
— На кого угодно, лишь бы на местного. Если бы на самый верх дошел слушок, что генерал руками своего агента, которому цены нет, устраняет провинциальных любовниц своего зятя…
— Неужели выперли бы со службы?
— С нашей работы уходят только на тот свет.
— То есть?
— После такого скандала Анастас Григорьевич, как офицер и чекист, должен был бы застрелиться.
— Ах, бедолага!
— Вот вы все иронизируете, Максим Максимыч, — с упреком начал Недошивин, — а между тем…
— А между тем, дорогой майор, — перебил его Соколов, — вы эту кашу и заварили.
— Мы? — удивился Недошивин.
— А кто еще? Только ты об этом не думаешь. Тебя генерал Рябов интересует. У вас же, мать вашу, крупные государственные интересы! А то, что вы стольким людям жизни поломали, на это вам наплевать. Вот ты считай, майор. Лиза мертвая — раз. Генка Воробей на зоне ни за что ни про что — два. Теперь мальчишка. Кто его отец? Наконец, я. Немолодой уже мужик, буду воспитывать сына неизвестно кого. Может, подлеца Палисадова, который надо мной же смеяться будет.
— В самом деле… — всерьез задумался Недошивин.
— Почему сразу не сказал об интересе генерала ко мне?
— Рябов хотел сначала проверить вас на Гнеушеве.
— Проверил? Тогда веди меня к нему…
Глава двадцать шестая
Генерал Дима и его команда
— Я собрал вас, господа, чтобы сообщить вам… — с особой важностью в голосе начал Палисадов.
— Пренеприятное известие? — криво ухмыляясь и сильно грассируя, перебил его толстенький, круглый Еремей Неваляшкин, сын знаменитого советского режиссера и внук генерала КГБ.
— Прекрати, Неваляшка, — проворчал Лев Барский, сморщившись от этой шутки, как от зубной боли. — Вечно ты встреваешь со своими глупыми банальностями.
Неваляшкин надменно скрестил руки на груди и отвернулся. Его маленькие свиные, но очень умные глазки ничего не выражали. На самом деле он ужасно обиделся на Барского и за «Неваляшку», и за «банальности». Но виду не подавал.
Еремей Неваляшкин внешне был неприятный мужчина и знал об этом. В Неваляшкине жили не одна, а сто, двести, триста мужских воль. Рыхлый, нескладный, косноязычный Неваляшкин был необыкновенно сконцентрированным на главной жизненной задаче человеком. Это был Наполеон по природе.
Неваляшкин был гораздо умнее Барского, своего однокурсника по МГУ. Только Барский об этом не знал, как не догадываются о превосходстве чужого ума именно не самые умные, но бесконечно влюбленные в себя люди.
Впрочем, Неваляшкин тоже обожал себя безгранично. Но не себя нынешнего (он называл это «я-ближний»), а себя будущего, «я-дальнего». Этот «я-дальний» был его главной жизненной целью, ради которой Неваляшкин перешагнул бы через сотни, тысячи, миллионы людей.
Уже в раннем детстве он обнаружил в себе неприятное свойство постоянно на всех обижаться и ничего никому не прощать. Будучи поначалу мальчиком добрым, воспитанным на романтических папиных фильмах о русских революционерах и дедушкиных рассказах о Дзержинском, Еремей сперва ужасно переживал из-за этой своей черты и пытался от нее избавиться. Но тщетно. Стоило маме дать ему по попе или папе назвать его «негодным мальчишкой» за опрокинутую на папин стол чернильницу, как он уже ненавидел обоих. Именно ненавидел, так сильно было чувство обиды. Потом оно, конечно, стихало. Но память о всех — без исключения! — обидах оставалась в нем навсегда. Разбуди Неваляшкина ночью, попроси сказать, за что и на кого он был обижен вечером 13 февраля 19… года, и он ответил бы не задумываясь.
Все обиды он делил на маленькие, большие и страшные. Первая страшная обида была нанесена ему, когда его впервые выпустили во двор без няни. Он вышел на крыльцо своего ведомственного дома в новых черных шортиках, надетых поверх белых колготочек, в белой рубашечке и черной же, специально для этого самостоятельного выхода купленной в ГУМе матросской бескозырке с лентами, на которой было написано «Отважный». Игравшие в песочнице мальчики ласково позвали его к себе, а когда он подошел, предложили откусить от песчаного куличика, делая при этом вид, что и сами откусывают и что это необыкновенно вкусно. Еремей и откусил, а потом долго под общий смех выплевывал песок и горько плакал.
Почему та обида была такой уж «страшной», он и сам бы не смог объяснить, но это было именно так.
С Палисадовым его познакомил Барский, которого Еремей ненавидел за тысяча сто одну маленькую, пятьдесят четыре большие и три страшные обиды, нанесенные в студенчестве и позже. Палисадов стал человеком, на которого поставил Еремей, используя свой ум и родственные связи. И не просчитался.
— Я собрал вас, господа, чтобы сообщить вам, что такой страны, как СССР, больше не существует! — наконец торжественно завершил свою фразу Палисадов.
Восемь человек, собравшихся в новом кабинете генерала Димы на Старой площади, замерли, напряженно думая.
Первым, как всегда, не выдержал Неваляшкин. Он подскочил к Палисадову, наслаждавшемуся эффектом от своего сообщения, и заговорил горячо, выплевывая слова, производя свистящий носовой звук, напоминающий хлюпанье мокрой травы под сапогами:
— Вы наверное знаете? Не может быть дезинформации? Ельцин вам сообщил? Все подписали договор? И Казахстан подписал? И Украина? И Гейдар Алиев?
— Не волнуйтесь, Еремей. Два часа назад из Беловежской Пущи мне позвонил Ельцин и поздравил с окончательной, сокрушительной победой русской демократии!
— Все-таки это как-то не того, господа… — пробормотал кто-то из присутствующих с едва заметным нижегородским акцентом. — По правде говоря, я совсем на это не рассчитывал. Конечно, Россия экономически выиграет. Но надо думать и о мировом балансе сил. Развал СССР подорвет наш военно-промышленный комплекс… Америка…
— К черту военно-промышленный комплекс! — завизжал Неваляшкин. — Нужны мы США как пятое (хлюп-хлюп!) колесо в телеге! То есть было бы счастьем, если бы мы могли сдаться США с потрохами, но только (хлюп-хлюп!) наши прогнившие потроха им совсем не нужны!
