— Где тебя английскому учили? В пятидесятых?
— ИСТОРИЯ СПАСЕНИЯ! — почти кричит Томаш. — Реджина была рассеянной. Я выясняю почему. Говорю, что мы идем тебя спасать. Она говорит, нет, ты этого не просил. Я говорю, какая разница, что мистер Сет просил, мистер Сет не понимает, в какой он опасности. Я говорю, берем ружье и едем. — Он снова смотрит Реджине в спину. — На это были возражения.
— И не зря, — говорит Реджина не оборачиваясь. — Ты мог погибнуть.
— А я вот он, живой, — упрямится Томаш. — Извини, в ружьях я разбираюсь получше тебя.
— Не намного. Кому тут чуть руки не оторвало?
— А кто остановил Водителя? — Томаш в сердцах всплескивает обеими забинтованными культями. — Почему Томаша никто не принимает всерьез? Почему ему никто не скажет спасибо за гениальные идеи? Я уже дважды тебя спасал от верной смерти, но нет, я по-прежнему маленький клоун Томми, который так смешно говорит по-английски, ходит растрепанный и вечно куда-то лезет.
Они останавливаются, изумленные этой вспышкой.
— Ты смотри, — присвистывает Реджина. — Кому-то нужно поспать.
Томаш, сердито сверкнув глазами, разражается длинной яростной тирадой на польском.
— Я же извинился, — говорит Сет. — Томаш…
— Не понимаю! — кричит Томаш. — Я тоже тут один! Вы считаете, раз вы старше, значит, умнее и чувствуете глубже. Ничего подобного! Я тоже чувствую. Если я потеряю тебя или тебя, то снова останусь один, а я так не хочу! И не буду!
Он начинает плакать, но Сет с Реджиной, видя, что ему и самому за себя стыдно, не торопятся успокаивать.
— Томми… — начинает Реджина.
— Томаш! — рявкает он.
— Ты же разрешил мне звать тебя Томашем.
— Только когда ты хорошая. — Он вытирает глаза и что-то бормочет про себя. — Ты совсем не знаешь Томаша. Совсем.
— Мы знаем, что тебя ударило молнией, — подключается Сет.
Томаш поднимает на него глаза, в которых читается что-то непонятное. Недоверие, опаска (дразнится Сет или как?), но еще почему-то страх. И боль. Словно ему пришлось пережить этот удар заново.
— Я не дразнюсь, — уверяет Сет. — Я понимаю, что такое — быть совсем одному. Еще как понимаю.
— Да? — почти с вызовом спрашивает Томаш.
— Да. Правда-правда.
Он протягивает руку, чтобы примирительно положить ее Томашу на плечо, и, когда тот подныривает под ладонь, пальцы Сета задевают точку у основания Томашева черепа…
Которая вдруг вспыхивает от прикосновения…
И мир пропадает.
Темное тесное пространство. Тут есть другие люди, сколько — непонятно, сдавлены как сельди в бочке, чувствуется кислое дыхание и запах тел. Запах страха.
Голоса приглушенные, но тараторят лихорадочно. И непонятно…
Хотя нет, понятно. Это не английский, но ясно все, до единого слова.
— Мы пропали, — произносит над ухом женский голос. — Нас всех убьют.
— Им заплатят, — возражает другая женщина. Настойчиво, успокаивая первую, но чувствуется, что ей самой страшно. — Деньги придут. Больше им ничего не надо. А деньги придут…
— Даже если придут, это ничего не изменит, — говорит первая, и вокруг поднимается взволнованный ропот. — Нас убьют! Нас…
— Заткнись! — рявкает еще один голос, прямо за спиной. Он принадлежит женщине, которая крепко прижимает его к себе. — Заткнись, или я тебя сама заткну!
Первая умолкает, сраженная свирепым окриком, и тут же принимается рыдать — неизвестно еще, что хуже.
— Не слушай ее, пуделек, — шепчет в ухо голос сзади. — Все идет так, как задумано, бояться нечего. Просто маленькая заминка. И только. Скоро начнется новая жизнь. Ух, как мы с тобой заживем!
Он отвечает. Голос не его, слова не его, но произносит их он:
— Я не боюсь, мам.
— Знаю, пуделек.
Она целует его в затылок, и он понимает, что заодно она успокаивает и себя. Но он действительно не боится. Сюда ведь они добрались, значит, доберутся и дальше.
— Покажи, как ты говоришь по-английски, — шепчет мама. — Твой английский будет для нас пропуском в новую жизнь.
И он вспоминает. Как у них не хватало денег на курсы, но мама приносила домой фильм за фильмом — не скачанные на компьютер, как в школе, и даже не на дисках, а на видеокассетах, которые проигрывались на здоровенной бандуре, перемотанной скотчем. Черно-белые или цветные, но все равно старые. Фильмы на английском, на языке, который то рвался вперед, на раздолье, то сворачивался кольцом, загоняя себя в узкие щели. Они с мамой играли, пытаясь разобрать слова по субтитрам.
Учителя всегда называли его смышленым, даже, бывало, вундеркиндом, и мало-помалу дело пошло. Почерпнутое с кассет он практиковал на тех редких англоязычных туристах, которых заносило к ним в глухомань. И даже пробовал читать ветхие англоязычные романы, сданные кем-то в местную библиотеку.
Он надеется, что его знаний хватит. Они здесь. Они пересекли границу. Они дошли почти до конца. Он очень, очень надеется не ударить в грязь лицом.
— «Потерю одного из родителей, мистер Уортинг, — цитирует он маме из фильма, напрягая память, — еще можно счесть несчастным случаем. Но потерять обоих — безалаберность».
— Молодец, молодец, пуделек! — хвалит мама, хотя понимает, дай бог, через два слова на третье. — Давай еще.
— «Я окажу ему предложение, от которого он не сможет показаться».
— Да, солнышко.
— «Господи, я мужчина! — У каждого свои недостатки».
По ушам вдруг бьет дружный женский вскрик — и он вспоминает, что вокруг одни женщины и несколько детей примерно его возраста. Лязгает засов, массивная стальная дверь начинает с грохотом открываться. Облегченный вздох приветствует более дружелюбного из тех двоих, которые их сюда привезли. Того, который с доброй улыбкой и грустными глазами рассказывал о собственных детях.
— Видите? — говорит мама, выпрямляясь вместе с ним. — Несколько слов, и мир меняется.
Но тут женщины снова срываются в крик, потому что в руках добрый человек держит ружье…
Чья-то рука с силой толкает Сета в грудь — Реджинина, судя по немалому весу. Сет валится на перемазанный грязью тротуар. Рядом с Реджиной стоит Томаш, и теперь он смотрит на Сета сверху.
— Что ты сделал? — спрашивает Томаш в ужасе. — Что ты со мной сделал?
— Co się stało?[2] — откликается Сет.
По-польски.
— Что? — не понимает Реджина.
— Что?! — Томаш подскакивает ближе. — Что ты сказал?
Сет садится, качая головой. Он чувствует запах страха в битком набитой каморке; чувствует, как давят обступившие со всех сторон женщины; чувствует волну панического ужаса при виде ружья в руках того человека…
— Я говорю… — повторяет Сет, на этот раз по-английски, но Томаш бьет его по лицу, и повязка на руке совсем не смягчает удар.
— Ты не имеешь права! — Томаш с яростью молотит его, а Сет, оцепенев, даже не прикрывается, и из носа уже вовсю льется кровь. — Это личное! Ты не имеешь права туда лезть!
— ЭЙ! — Реджина хватает Томаша за руки и словно укутывает всем своим массивным телом в смирительную рубашку, но мальчишка по-прежнему буравит Сета возмущенным взглядом, крича: — Это не твое!
— Может, мне кто-нибудь объяснит, что происходит? — Взгляд Реджины упирается в затылок Томаша. — И почему у Томми мигает огонек?
— Не знаю. — Сет поднимается и вытирает залитый кровью подбородок. — Не знаю, что случилось. Я просто дотронулся, и…
— Я здесь! — кричит Томаш. — Не притворяйся, что меня тут нет.
— Прости, Томаш. За все. Я не знаю, как так вышло. Я совершенно не хотел…
— Это не твое было! — повторяет Томаш.
— Что именно? — спрашивает Реджина у Сета, не выпуская Томаша из рук.
— По-моему, — говорит Сет, — это личное.
Тут Томаш кривит губы и начинает плакать по-настоящему. Колени у него подламываются, он повисает у Реджины в руках и, зажмурившись, выдает длинные фразы на польском.
— Ну, правда, что случилось-то? — допытывается Реджина, прижимая Томаша к себе. — Можешь не рассказывать, что ты увидел, но ты дотронулся до его затылка, а потом вы оба просто застыли. Словно в астрал вышли.
— Не знаю, — разводит руками Сет.
— Ну, еще бы! — со злостью бросает Реджина.
— Реджина…
— Я не на тебя сержусь. Я сержусь на это уродское место. Вот ты вроде бы все вспомнил, а я до зарезу хочу узнать правду, но правда здесь — это лишь новые мучения. Больше в нашей жизни ничего не происходит. Только сюрпризы за каждым углом, один страшнее другого…
— Вы были приятным сюрпризом, — произносит Сет вполголоса.
— …и погода не поддается никакой логике, и какой-то бессмертный фрик в черном костюме за нами гоняется, и… Что ты сказал?
— Я говорю, вы были приятным сюрпризом. Оба.
