— Давайте лучше в «Макдак»! — проорал Будковский. — Чё мы там в этом Клину забыли? Отстой!
Пара неуверенных голосов поддержала Будковского. Кирилл Селиверстов стоял молча, недобро поглядывая на меня. Одет он был тепло и скромно.
— Всё? — спросила я. — Теперь послушайте меня. У меня есть решение по поводу четырех человек, которые оделись, как на майскую демонстрацию…
— Я же сказал — отстой! — опять высказался Будковский.
— Сюда подойди ко мне. Семен! Подойди и встань рядом!
— Чё?
Как же меня бесит эта тупая, нечеловеческая интонация! Как будто научили животное произносить звуки, похожие на человеческие слова, и оно ревет, мычит, не знаю глагола, нет такого глагола, чтобы определить звуки, которые издают некоторые дети, подражая — кому? Пятнадцать лет отсидевшим уголовникам, забывшим нормальную человеческую речь, нежный шепот, искренний смех, шутливые и веселые интонации? Забывшим, как поют птицы — на зоне если и есть птицы, то вороны, может быть, голуби. Забывшим звонкий хохот малышей, детское пение — всё то, что наполняет нашу жизнь совершенно другими звуками. Дети, птицы, море, прекрасная музыка…
Остановись, быстро сказала я самой себе. Так ты далеко не уедешь. Я постаралась как можно жестче сказать Семену, четко и раздельно произнося слоги, как Роза Нецербер:
— Сю-да подой-ди и встань ря-дом. Я сказала — подойди!
Главное, самой не научиться разговаривать как надзиратель на зоне.
— Да пожжалсста… — пробубнил Будковский и вразвалочку подошел ко мне.
Ну точно, идеальный образ зэка. Или это не зэк? Это бандит на воле, который с утра троих убил, между двумя убийствами употребил девушку, избил ее, потом пожрал, выпил водки, надел темные очки, сел в ворованную «тачку», черную, тонированную… И мой ученик такому подражает. Вольно — не вольно, какая разница. Бред, бред, бред… Уголовник — это образ силы, не более того. У этого поколения такой образ силы, они в этом не виноваты, виноваты мы, наши родители, те, которые разрушили старое, а ничего не дали взамен. Кому им подражать? Андрюшке? Они его не знают. Тех офицеров, которых видят по телевизору, они не уважают. Потому что в основном нам рассказывают, где какой офицер что по случаю украл, или покрыл хулиганства и безобразия в своей части, или сам в них участвовал, или довел до смерти солдат. Лучше подражать мощной, бессмысленной, понятной силе. Хрясь — обидчика нет, еще хрясь — у тебя по мановению волшебной палочки есть то, на что ты никогда не заработаешь, учись не учись, следующий хрясь — и самая красивая девушка — твоя, по правилу «всё самое лучшее — самым сильным». А блатной говорок, походка — лишь внешнее. Им больше не на кого равняться. А на кого — на скользких политиков? На красавчиков-певцов, не имеющих точных признаков пола? На кого?
Я встряхнула довольно высокого уже Семена, как обычно встряхиваю зарвавшегося Никитоса.
— Встань ровно! Что у тебя, сколиоз?
— Не-е-е…
Продолжая придерживать за рукав Будковского, я отыскала глазами Кирилла Селиверстова. Что-то он подозрительно невидим сегодня. Кирилл явно наблюдал за мной. Ну да. Закон стаи, джунглей, любого закрытого человеческого сообщества. Кто кого. Можно в борьбе и убить врага. Это входит в правила. Если враг сильнее — придется подчиниться.
— По поводу вашей одежды. В дикой природе самцы привлекают самок ярким оперением, у людей почему-то наоборот.
Будковский заржал, Салов прорычал «Чё-о-о?», девочки захихикали. Катя Бельская и несколько ее подружек молчали и смотрели настороженно.
— У нас четверо детей одеты так, — продолжила я, — что нам либо надо заезжать к ним домой, чтобы они утеплились, либо отправить их отсюда вообще, отдыхать. Какие предложения?
— Да мне вообще всё по фиг, — громко промычал Салов, сам наряженный в яркий финский пуховик со светящейся надписью Luhta и огромные альпийские ботинки.
— Это понятно, — кивнула я.
— Пусть они сидят в автобусе или в музее, пока мы будем гулять, — предложила Катя Бельская. — Ведь так можно?
Я кивнула.
— Неля, Лиза, Тоня и Ян — вам ясно?
— Нашей Яночке я-а-асно… — протянула Катина подружка, веселая и вполне адекватная девочка Света.
— Света! — одернула я ее.
— А что? — засмеялась та. — Яна не обижается, правда, Януся?
— Я непонятно тебе сказала? — как можно жестче и тверже произнесла я, видя боковым зрением, как Никитос лезет на чугунную ограду школы. А Настя где, старшая сестра? Нет, я не могу на них сейчас отвлекаться!..
Почему, ну почему они — большие эти дети, глупые, самонадеянные, безграмотные, — ну почему же они не понимают по-человечески? Или… или по-человечески — это вовсе не значит — манная каша с макаронами, в носках и теплых тапках, уютно и по-домашнему? По-человечески — это может быть и жестко, и категорично… Не управляются войска, банды и детские коллективы нежным голосом, доверительными интонациями и мягкостью. С этим же самым зверенышем, который сейчас стоит в стае, можно мягко, но только когда он оказался один, а остальные улюлюкают где-то в сторонке. Когда он слышит своим, не коллективным ухом. Коллективное ухо мягкие уступчивые интонации не слышит, нет приема на этой волне.
— Мы поговорим об этом позже, — сказала я Свете и постаралась взглядом досказать то, что не хотела сейчас договаривать вслух.
Девочка лишь пожала плечами. Зато что-то шепнула на ухо Кате Бельской. Катя засмеялась. Ведь Катя просто чуть умнее других. Больше читала, возможно, о другом разговаривает дома, я еще не знаю ее родителей. Но она такая же, как все, варится в том же компоте своего гимназически-коррекционного класса. Да и вообще — смотрит тот же телевизор, не читает неторопливо и с удовольствием классиков — нет времени на подробное штудирование талмудов человеческой мудрости и нравственности, нет. Они должны в подробностях изучить пищеварительную систему бычьего цепня или нарисовать пути бегства Карла XII в 1709 году во время Северной войны с указанием каждого городка, мимо которого бежал шведский король Карл со товарищи. Поэтому в частности они читают «Войну и мир» в сокращении. Поэтому так глупо смеются, поэтому не понимают очевидных вопросов. Они — другие. У них другое в головах, нежели у меня. Я пока не могу с этим смириться. Возможно, и не нужно мириться. Возможно, с этим нужно бороться. Не думая, есть ли у меня хоть какой шанс на победу.
Возможно, так и делала моя любимая учительница по литературе Татьяна Евгеньевна, ни разу не повысившая на нас голос. Не знаю, как ей это удавалось. Но ведь мы не срывали уроки, не прогуливали их, всерьез обсуждали с ней проблемы, поднимавшиеся русскими писателями, честно спорили, увлеченно писали сочинения. Другое время, другие дети — в немецкой спецшколе Москвы 70-х годов прошлого столетия? Да, наверно. В прошлом ведь всё гораздо лучше. Иначе не бывало ни у одного поколения. Кто не упрекал своих детей: «Вот мы были не такие?» И мне так мама говорила, рассказывая, какие они были наивные и идеалистичные, а мы, в сравнении с ними, жестокие и циничные. Регресс человечества, самонадеянно считающего лавинообразное накопление технических открытий синонимом своего прогрессивного развития?
— В автобус пойдемте! — сказала я большим детям и поспешила на выручку своим маленьким. Настька как раз, беспомощно задрав голову, безуспешно пыталась уговорить Никитоса слезть с ограды. А он бы и рад был слезть, но уже не мог — зацепился пухлыми зимними штанами за металлический прут и теперь изо всех сил старался вырваться, раскачиваясь и всё больше и больше разрывая штаны.
— Замри, чудовище! — прокричала я.
От неожиданности Никитос резко обернулся, разжал руки, на секунду действительно замер, держась на штанине, потом рухнул в высокий сугроб.
— Ты черт такой, Никитос… Ой ты… — Я подняла его с земли. — Ничего не сломал?
— Не-а! — радостно ответил Никитос. — Мам, ты видела, как я высоко залез?
— Видела. А ты видел, что у тебя со штанами?
— Ой… А что они, порвались?
— Нет, зашились! Ох, Никитос… Давай топай в автобус. Настя, догоняй!
— Мам, — торопливо вступила Настька, едва успевая за мной и Никитосом, которого я теперь тащила за руку, — он не хотел, понимаешь! Он штаны рвать не хотел! Просто штаны такие, зацепишься, они уже порвались, понимаешь, мам, а? — Она сумела забежать чуть вперед и заглянуть мне в глаза.
— А то! — ответила я. — Не переживай! Штаны зашьем, ноги не пропорол и ладно!
— Я завтра еще выше залезу! — пообещал Никитос.
— Непременно! — сказала я, хотела дать ему подзатыльник, занесла уже руку, но вспомнила его слова о том, что битые дети становятся преступниками. А небитые — кем? Героями и покорителями космоса? Ладно. Андрюшку не били. А он — какой честный человек! Наверняка его тоже было за что шлепнуть. Но родители нас вообще пальцем не трогали, никогда.
