— Дочка. Маруся, у тебя дочка!
И краем глаза она увидела красненькое тельце, и услышала возмущенный младенческий крик… Потом с ней снова сделали что-то и она провалилась в черный сон.
В реанимационной палате Маруся провалялась неделю. Ей переливали кровь, через подключечник качали какие-то лекарства. Она вскидывалась, когда по коридору маленькой больницы провозили малышей. Все ей казалось, что где-то в детской плачет дочка. Дочку ей уже показывали, но кормить пока не разрешали. Ребенок, по мнению Маруси, был прелестный, совсем не похожий на других некрасивых новорожденных. Девочка моргала темными глазками и глядела Марусе прямо в душу. Без всяких слов они могли общаться. И Маруся уже скучала по ней, ей хотелось вести этот безмолвный разговор бесконечно.
Иван Иванович заглянул в первый же день после операции, подмигнул ободряюще, поставил на тумбочку банку с чем-то оранжевым. Оказалось, морковный сок. «Тебе лично. Пей, Маруська, очень пользительный напиток». И удалился. Видно, что дел у него было много: женщины рожали, и никакие экономика и политика не могли воспрепятствовать им в этом главном деле. Через два дня Маруся встала и потихоньку начала ходить по палате, а также в туалет в конце коридора. Судном она пользоваться стеснялась. Шов болел, но залеживаться было нельзя: дома ее ждала тысяча дел, так что нужно быть в форме. Ночами она плохо спала. То ли выспалась за беременность, то ли мысли мешали спать. Мысли были в основном о девочке. А еще об анестезиологе. Теперь она понимала, что вела себя на редкость неприлично. «Дура ты, Маруська, даже на операционном столе не можешь вести себя, как люди. Теперь вся эта операционная бригада потешается». Но ощущение от прикосновения надежной ладони Ивана Ивановича все же не оставляло ее. Она даже начала придумывать стих, чего не делала уже давненько. «Анестезиолог, ангел мой…» — получилась первая строчка. Но Маруся устыдилась собственного пафоса, и дальше стихотворение не пошло. Он пришел еще раз. Потрогал плохо расчесанную, грязную косу и предложил: «Пойдем, я покажу, где голову помыть можно…»
Роддом был старый, никаких удобств. В умывальниках холодная вода, туалет один на весь этаж. Но Иван Иванович привел ее в какую-то подсобку с огромной, неясного назначения ванной и открыл горячую воду. Достал из кармана халата запечатанное мыло и сам помог ей вымыть слипшиеся волосы. Она замотала голову двумя больничными полотенцами, и он под удивленными взглядами рожениц и медперсонала проводил ее на место.
А потом Марусю перевели в палату для всех, стали приносить дочку на кормление. Появилась важная забота: сцеживать молоко. В палате она снова оказалась с родившей мальчика Наташкой, и теперь было с кем обсудить проблему срыгивания и опрелостей… И мысли Марусины перестали вертеться вокруг анестезиолога, а вернулись к вопросам жизни после роддома… Теперешний Марусин палатный врач провела с ней беседу насчет того, сможет ли Маруся создать ребенку надлежащие условия, и сурово спросила, не хочет ли она пока оставить ребенка. Маруся от возмущения потеряла дар речи, но ссориться с врачом не стала: еще подумает, что мамаша истеричка.
Приближалась выписка. Маруся бегала к телефону, обзванивала подружек. Волновалась, все ли они закупили. А перед выпиской вечно орущая на мамаш нянечка баба Шура подсела к Марусе на краешек кровати, что делать категорически запрещалось, и приступила к допросу. Контрразведка явно потеряла в лице бабы Шуры ценного сотрудника. Потому что именно ей Маруся выложила все, о чем отказывалась говорить с врачами и однопалатницами. Бабка приятностью не отличалась и смотрела в Марусино лицо такими цепкими глазками, что, казалось, вытаскивала ими все, что накипело у Маруси внутри… Но почему-то становилось легче.
— А как дочку назовешь? — спросила наконец баба Шура.
Маруся замялась, но как под гипнозом честно ответила:
— Иванна.
И тут бабка выложила то, зачем, собственно, и подошла. Все Марусины тайны были ей известны и без того. Мало ли чего видела она здесь за годы работы. Этих безмужних вычисляла сразу. А про Марусю и так все было понятно: не ходит же никто.
— Ты, мамочка, вот про что подумай. Про нашего Иван Иваныча. Он, сразу тебе скажу, человек одинокий. И не женится никак. Может, переживает из-за чего-то. Мало ли что там в жизни бывает. Врач от Бога, руки — чистое золото. Но ведь у нас как? Коньяк ему этот и тащат, и тащат… Не ровен час сопьется один-то… Вот ты и подумай… Он ведь к тебе забегал, говорят… Ухаживал.
Маруся кивнула. Ухаживал. Как врач за больной. Глупости говорит баба Шура. Глупости. Но когда бабка ушла, она всерьез задумалась над неведомой ей судьбой Ивана Ивановича, над его одиночеством. Ухаживал! Да мало ли у него бывает таких рожениц? По нему видно, что он добр ко всем. Вот и пожалел ее. И все же особая, духовная близость, возникшая между ними в минуты операции, несомненно, существовала. Только Маруся не верила в прочность такой близости. Плотское, грубое, реальное — вот что привлекает мужчин. Какая может быть с ними близость без жадных поцелуев и задыхания, без горячки страстей! А эта бесплотная, эфемерная связь, разве может она удержать кого-то, привязать? Если всей своей красотой, всем цветом молодости и соблазнительности ей не удалось очаровать ни одного мужчину, то с какой стати беременная, замученная, почти ненормальная от боли, в обнаженной неприглядности, она вызвала бы у кого-то чувство любви? Свет в палате выключили, и Маруся еще долго смотрела в окно, где трепетали ветви деревьев, где жил своей ночной жизнью старый больничный сад…
На выписку пришла куча подруг. Принесли все, что положено: торты и цветы для врачей и медсестер, коньяк для анестезиолога… Но Иван Иванович в этот день не работал, и коробку оставили для него у медсестры. Маруся с дочкой на руках вышла на ступеньки и глубоко вдохнула долгожданный воздух летнего мира… Вокруг суетились подруги. Дочка заплакала, сморщив маленькое личико. И тут к ним подошел Генка. Все такой же шикарный, с шикарными розами на длинных стеблях. Он сразу уверенно и напористо заговорил. Про то, что так нормальные люди не делают, что не надо было скрываться (вроде бы она скрывалась!), что уж если так все глупо произошло, он сделает все, как полагается… И подруги замерли в восторге, и уже надо было бы торжественно передать ему дочку, взять букет и церемонно двинуться к машине…
Маруся поискала глазами эту машину. И наткнулась взглядом на Ивана Ивановича. Он стоял под яблоней совсем близко. Она отчетливо видела, как смешно топорщится его плохо подстриженная борода, как он вертит в огромных ладонях какие-то гладиолусы, как старательно отводит глаза от их компании на крыльце… И машину увидела наконец, даже две: Генкину «ауди» и обшарпанный «Москвич»… И тогда Маруся медленно, как завороженная пошла вниз по ступенькам. За спиной все затихли. Но она не слышала сейчас ничего, кроме пения той небывалой, прочной и верной струны, что тянулась от ее сердца к его сердцу. И то, что еще вчера казалось бесплотным и эфемерным, вдруг стало тверже алмаза и надежнее стали… И, подойдя к мужчине, Маруся передала ему девочку. Иван взял сверток с ребенком, прижимая локтем мешающие цветы. И тогда она с мягкой насмешкой выдернула их и прижалась к его плечу.
Воронина и Лисичкин
Ворониной Любочке как-то шеф выдал премию. Любочка бежала с премией в кошельке домой. Но посреди улицы, возле торгового центра, она призадумалась, держа кошелек в кармане и крепко сжимая его вспотевшей рукой.
Дело в том, что Любе позарез нужно было купить стиральный порошок. Но Любочка прекрасно понимала, что, очутившись перед нарядными витринами, может не удержаться и истратить премию. А между тем премию она собиралась отложить на покупку стиральной машины.
Постояв в раздумьях перед дверью магазина, Воронина все же вошла внутрь, положившись на крепость своего характера. В конце концов, подруги и родные знали ее как девушку расчетливую, если не сказать больше. Любочка славилась тем, что у нее можно было перехватить денег даже накануне зарплаты. Она замечательно умела готовить два десятка блюд из «Мивины» и носила собственноручно связанные кофточки, полагая, что главное украшение девушки — не наряды, а умение считать деньги. В ее девических грезах вместо мехов и платьев от кутюр фигурировали чудесные пылесосы, обворожительные холодильники и кухонная мебель.
Но все это великолепие нужно было покупать в строгом соответствии с Любочкиным графиком трат. Нужно ли добавлять, что Воронина являлась лучшим сотрудником экономического отдела?
Итак, Воронина вошла в торговый зал.
— Стиральный порошок! Самый дешевый! — решительно выкрикнула она в лицо продавцу. Чтобы не соблазниться чем-нибудь незапланированным, Любочка зажмурилась и не видела ни продавца, ни товара. Между тем здесь не торговали моющими средствами. Вокруг висели стильные тряпочки, было разложено кружевное белье, а чуть поодаль переливались в солнечных лучах флаконы с духами…
