Вот вроде бы что-то пошевелилось наверху, зашуршало, потекла стылая земля. «Йя вот вам поброжу! Йя вот стрельну!…» – хотел пугнуть лазутчиков Финифатьев и воздержался: если свои – могут морду набить – не мешай их планам, если разведка фрицевская – может гранату вниз булькнуть – ход покатом, в крытой яме – в клочья разнесет… «Ох, Олеха, Олеха! – ерзает в окопчике Финифатьев, напрягая слух. – И штоб ты сдох, маньдюк окоянной! Нету и нету».
Спервоначала Финифатьев пробовал разговаривать с постовым – Колей Рындиным, и тот охотно беседовал с ним. Но потом у постового ноги остыли и он, постукивая ботинком о ботинок, ходить начал – валенок ему не дали, ему и Булдакову по размеру так и не нашлось валенок во всей стране. Пошел в глубь леска Коля Рындин, негромко и протяжно напевая: «Господи, еси на небеси…» – молитвы позабыл, так хоть во время дежурства повспоминаю». И сразу, без перехода, тем же тоном выбурил: «Мыного деушек есть в колефтиве…» Песню пел про девушек, его на кухне обучали веселые люди – повар и старшина Бикбулатов. Хорошая песня, про Осипово напоминает, про Аньку-повариху. «Ух, шшас бы ее суды, во лесок – много б супу мы с ей наварили! Горячего!» – тайно мечтал Коля Рындин.
На месте молодого, загустелого соснячка, в котором стояла изготовившаяся к наступлению дивизия генерала Лахонина, был когда-то лес, но его срубили селяне на разные надобности. Насадили новый лес, оставив – для красоты или осеменения – старые раскидистые сосны. Одна зеленая матушка, обхвата в три величиной, распустив ветви шатром почти до земли, стояла в расположении роты Щуся. Здесь, под этой уютной сосной, немцы и взяли уже два русских языка. К чему им понадобился третий – поди, узнай!
Его, третьего, так вот и тянуло под сосну, так и манило прислониться спиной к теплой жесткой коре, присесть в заветрии ствола, в молодости поврежденного топором. Стес-то как бы специально сделан для спины – выемкой этакой уютной, белой, с липучей серой, по краям оплывшей. Коля Рындин и прислонился спиной к желобку, сполз вниз, присел, меж коленок поставленную на предохранитель винтовку держит, слушает. Не шумит дерево буйной головушкой, не шевелит даже единой веточкой, только шепчется хвоею, только пошуршивает отставшей от ствола золотистой пленочкойкоринкой, изредка покатится сверху шишка бурундуком или белкой, может, и птахой, в вершине заночевавшей, тронутая, пересчитает по пути шишка все ветки, шлепнется в притоптанный снег – и снова Божье время – тихая ночь. Часовые тут возле этой сосны, зачарованные тишиной ночи, дремали. Двое и додремались. «Где вот оне теперь? Че делают? Пытал их, небось, враг при допросе, иголками тыкал. А не дремли, не волынь, раз приставлен к ответственному делу. Ну, наши разведчики – разговор особый – молодцы из школьных следопытов, из деревенского сословия, аль из конокрадов, аль из охотников, хоть волка выследит, хоть медведя, ту же чуткую козу – и сучка не сломит. Но чтоб немца, в его обутках, с его-то чужой поступью, городской сноровкой, – не услыхать – это как же спать надо?…»
На этом месте плавные мысли Коли Рындина оборвались. С двух сторон навалились на него грузные, белые тени, вырвали винтовку, по кумполу прикладом оглушили, но со скользом попали – темновато все же. Постовой дернулся, хотел заорать, да только рот открыл, тут же его чем-то нешибко мягким и вкусным заткнули. С испугу он двинул в кого-то кулаком и по боли в козонках понял, что попал в зубы. Тот, в кого он попал, хлопнув ртом и подавившись зубами, укатился в темь. Постовой, наконец, догадался, кто на него навалился, – немцы это, немцы! Он их поднял и понес на себе, что медведь на горбу, не понимая, куда и зачем тащит врагов, ноги сами правились к ближней обороне, к ячейке сержанта Финифатьева, к ровику боевого охранения.
Взведя автомат, в проходе затих Финифатьев, моля Бога, чтоб немцы или наши вояки с передрягу не метнули гранату, – она по обмерзло накатанному-то, наклонному ходу сообщения непременно в уютную щель упрыгает, и конец тогда всякой жизни…
Коля Рындин донес-таки лазутчиков до хода сообщения и вместе с ними свалился в яму. От удара оземь изо рта его вывалился кляп.
– Л-ле-о-ох-ха-а! Не-э-эмцы! – рявкнул он на всю передовую и почувствовал, как ожгло тело под одеждой, – вдарили ножом, понял Коля Рындин и принялся крушить кулаками направо и налево, все продолжая звать Леху Булдакова.
– Тут я, тут!
– Бей! – удушенно захрипел Коля.
Булдаков собрался крикнуть: «Котелки у меня!», – и даже протянул посудины, чтоб показать Коле, – полны каши котелки-то, но тут же кинул в сторону звякнувшую посуду и бросился на помощь товарищу, выхватывая из кармана «лимонку», чтобы использовать ее вместо камня, и первым же ударом достал кого-то. Немцы не стали дожидаться, когда их самих возьмут в плен, давай деру от русских позиций. Разъяренный до последнего градуса, Булдаков подскочил к своему ровику, вырвал у Финифатьева автомат и полоснул длинной очередью вослед вражьим лазутчикам. Тут же вся боевая отечественность застреляла со всех сторон и во все стороны. Леха задернул Колю Рындина в ячейку, прижавшись друг к дружке и к земле, они все трое лежали и не дышали, пока не унялась пальба. Один станковый пулемет на фланге роты, в самом исходе траншеи, никак не унимался, строчил и строчил по врагу, ждали, чтоб заело, – патроны нового образца, с медной наваркой, у них часто отлетают жопки, трубочка остается в стволе – выковыривай ее пальцем оттудова. Но вот когда надо – не заедает, а когда не надо – заедает.
Примчались из роты Щусь и Барышников со взведенными пистолетами.
– Че у вас тут?
– Колю в плен брали!
– Взяли?
– Хуеньки! – первый раз в жизни выразился Коля Рындин сквозь плач.
– Сильно ранен? – осветил фонариком тесный ровик командир роты.
Коля Рындин все уливался слезами, но укротил себя, набрал ночного воздуху и добавил уже почти без плача, лишь всхлипывая:
– Ниче-оо. Подкололи. Подумаш. У нас в Кужебаре на вечорках аль на лесозаготовках вербованные шибче режутся.
– 0-ой, вояки! 0-ой, вояки! – качался на бровке окопа ротный, – с вами не соскучишься. Идти можешь?
– А куды? – насторожился Коля Рындин.
– Куды, куды? В санроту.
– Да зачем она мне? Так засохнет.
– Схотели сибиряка голой рукой… – гомонил Леха Булдаков, перевязывая и ободряя раненого товарища, – своего пакета не жалел.
Взводный Яшкин, обшаривший с бойцами окрестности, забросил в ход сообщения немца, извалявшегося в песке и в снегу. Полную горсть красного песку держал он у рта, но кровь текла между сжатыми пальцами за рукав. Немец пытался чего-то выбубнить зажатым ртом. «Гитлер, капут!» – разобрали наконец русские.
– Ни-чего ты его, Николаша, обиходил! – покрутил головой заместитель комроты Барышников.
– Тут уж, хочешь не хочешь, надо человека к награде представлять! – ввернул слово Булдаков.
– Я вот вас представлю!… Я вот вас представлю! – шипел в отдалении Щусь, – вы, засранцы, мою кровь скоро допьете! Всю! В Бердске не допили, здесь уж вылакаете до капли.
– Дак че сделаш? Така уж твоя планида! – успокоил Щуся Финифатьев, помогавший Булдакову с перевязкой. Узнав о загубленных каше и чае, ротный старшина Бикбулатов лично примчал героям на передовую полведра каши, куда по своей собственной инициативе вывалил две банки тушонки и умял варево чистым полешком. Водочки тоже прихватить догадался – человек он был не только находчивый, но и пьющий, понимал, что к чему.
Выпили командиры и бойцы, даже Коля Рындин, переставши наконец плакать, впал во грех, перекрестясь, оскоромился и утих в углублении ровика. Его прикинули снятыми с себя шинелями Булдаков и Финифатьев. Коля Рындин, затяжно всхлипнув, осторожно захрапел. «Нарошно ведь, нарошно храпит, уворотень, – чтоб в санроту ночью не идти», – ругался про себя Щусь.
Барышников назначил нового постового, взяв с него слово под роковую сосну не укрываться. Как только шаги командиров утихли, Коля Рындин в самом деле уснул, вжавшись в косо копанную стенку ровика, но всю ночь во сне младенчески обиженно вхлипывал. Булдаков, крепко выпив, впал отчего-то в мрачное настроение. «У бар бороды не бывает…» – бубнил и по-нехорошему прискребался к своему начальнику, отчего, мол, он, шкура, затаился? Почему не стрелял?
– В ково стрелять-то? В ково? Он их, фрицев-то, на себе ташшыт и ташшыт, ко мне ташшыт! В окопе клубком свилися – пальни очередью – свово же и порешишь. Страсти-то скоко я натерпелся! – Ответом ему отчужденное молчание верного и бесстрашного товарища. – В каку манду мне было стрелять-то?! – вдруг взвился до визгу Финифатьев. – В каку? Объясни народу, раз ты такой мудрой!…
Леха не объяснял. Глотнув еще маленько, на этот раз из кружки Финифатьева, гвозданул напарнику по плечу:
– Не зря ты в самой мудрой партии так давно состоишь, не зря!
Утром в траншее обнаружился убитый немецкий разпедчик, по всем видам уложил его из автомата Булдаков. Вечером из санроты возвратился Коля Рындин, сказав, что ранение у него пустяшное и отставать ему от своих никакого резона нет.
