Что же случилось с этим беднягой из Ниджрау? Челюсти сжаты, язык вывалился. Руки и ноги одеревенели… Он мертв!
Индзыр велел мне оставить беднягу и позаботиться об огне. Я принялся за дело и развел сразу несколько костров в разных местах пещеры. А Индзыр тем временем распаковывал с помощью одного из юношей, самого выносливого, тюки товарищей. Я огляделся. Из четырех путников нашей группы двое умерли — тринадцатилетний мальчик, который шел с отцом в Рустан, и старик. Кто-то из погонщиков принес трехлетнего мальчугана, совершенно не пострадавшего во время бури. Когда Индзыр вытащил мальчика из мешка на спине погонщика, тот открыл глаза, позвал мать, вскочил на ножки и попросил есть. Другой погонщик принес девочку лет тринадцати. Она еще была жива, но в тяжелом состоянии. Не могла шевелить ни руками, ни ногами: они были обморожены и посинели. Остальные погонщики, их было пятеро, от слабости не могли ни говорить, ни есть. Только Индзыр выглядел бодрым. Он устроил из травы ложе поближе к огню и всех уложил отдыхать.
Ночь вступила в свои права. Погасли костры. Погонщики постепенно приходили в себя, и начались рассказы о том, что случилось в пути. Я снова закрыл ковриком вход в пещеру и прислушался, о чем говорят.
— Змарак! — это был голос Индзыра. — Ты ведь хорошо знаешь эту дорогу — я тебе подробно о ней рассказал. Почему же ты пошел в другую сторону?
— Друг, — ответил Змарак, — еще можно было пройти к верхней части долины, но вьючные лошади то и дело останавливались из-за сильного встречного ветра. Когда же, наконец, я заставил их плеткой двинуться с места, оказалось, что потерял след идущих впереди. Тора, который шел за мной, тоже не было видно. Я повернул обратно и обнаружил следы копыт лошадей. Пошел по следу, но след вдруг пропал, тогда я вернулся и пошел той дорогой, которой шел ты. Лошади валились с ног от усталости, люди были в полном изнеможении. Мы сбились с пути. Спутники мои постепенно отстали, и я остался один. Я брел куда глаза глядят, думая только о спасении собственной шкуры.
— Тор, почему же ты все-таки свернул с нашей дороги? — допытывался Индзыр.
— В моей группе была старуха, которая все время падала с лошади. Я трижды сажал ее в седло, а на четвертый раз не смог и вынужден был тащить на себе. Из-за бури ничего не было видно. Я оставил старуху, а сам погнал лошадей вперед. Через несколько секунд понял, что сбился с пути. Несмотря на буран, я все же решил искать дорогу и стоял, раздумывая, куда же идти, как вдруг Сур Гуль — вот этот юноша — спешился и знаками дал мне понять, что идти нужно вправо. Лишь благодаря ему и спаслись эти пятеро. Он шел впереди, я — следом за конями. Вашу группу мы нагнали в тот самый момент, когда вороной, слепой конь сорвался в пропасть, а вместе с ним и тот большой камень, который, как мост, соединял долину с верхней дорогой, проходившей по самому краю обрыва; камень увлек за собой в бездну нескольких твоих друзей и отрезал мою группу от твоей. Связь была прервана. Я покинул долину, и мы с Сур Гулем выбрали другую дорогу, дорогу счастья, иного выхода не было, мы знали, что надо идти вниз. Судьба помогла нам, мы вышли прямо на эту дорогу. По пути наткнулись на Змарака, который растерял всех своих людей и шел один, с ребенком на руках, завернутым в кошму. Буря так бушевала, что мы сами себя не помнили, где уж тут было спасать других! Не было сил сдерживать коней, которые спотыкались и падали. Некоторые спешились. Страшная это была картина. Прощайте, жертвы Гиндукуша, прощайте!
Индзыр прервал Тора и попросил Атаги рассказать, как было у него.
— У меня, Индзыр, дела совсем плохи. Потом расскажу. Сейчас просто нет сил. Но знай, что никто из вас не пережил того, что мы.
Погонщики Камран-хан и Шириндиль вообще не могли слова вымолвить, до того ослабли.
Я спросил Индзыра, как ему удалось разыскать товарищей.
— Эх, друг, это долго рассказывать. Нелегко мне пришлось. Когда-нибудь расскажу. Не сейчас. Только эти остались в живых, остальные…
Индзыр умолк, устремив взгляд на угасавший костер, и сидел неподвижно, будто замер. В свете тлевших углей было видно его раскрасневшееся лицо, сухие потрескавшиеся губы. Глаза его блестели, как стеклянные, взгляд был безжизненным. Он походил сейчас на медного истукана, лишь иногда по лицу пробегала тень горя и страха. Сидя здесь, у огня, на мягком ложе из травы, Индзыр мысленно был далеко, на отвесных скалах в глубоких пропастях и снежных сугробах; кричал, звал друзей. Но никто не откликался. Они спали вечным сном, укрытые белыми снегами Г индукуша.
Я не раз совершал переходы и водил караваны вместе с юношами-погонщиками; хорошо знаю их думы, чаяния, обычаи. Тяжело переживал Индзыр гибель людей, но беспокоило его еще и другое.
Вам, должно быть, известно, как радуется каждой удаче писатель, каждой победе полководец или борец. Поэтому вам должно быть понятно отчаяние Индзыра. Почет, уважение, честь, словом, все будущее молодого погонщика зависит от бурь и буранов. Вступить в единоборство со стихией, спасти караван и людей — вот что дает и кусок хлеба и славу.
Зачем теперь Индзыру его сильные умелые руки и отважное сердце, если погонщики перестанут его уважать, а Пиру Лала никогда больше ему не поверит. О случившемся узнают все погонщики и все владельцы караванов. Судьба Индзыра решена.
Была глубокая ночь. В темноте раздавались стоны. Девушка металась в бреду, как безумная, кусала руки, рвала на себе волосы, царапала лицо. Я окликнул ее раз, другой, но она не слышала.
— Я горю, горю! — кричал маленький мальчик.
Пальцы у него на ногах распухли, потрескались.
Четверо путников метались в предсмертной агонии.
Один лишился рассудка.
Близился рассвет. Погонщики спали. Снаружи не доносилось ни единого звука. Не спал только Индзыр. Я тоже погрузился в полузабытье и видел какие-то тревожные сны. Утром я все еще не мог прийти в себя, когда кто-то легонько меня потряс. Я открыл глаза и увидел Индзыра.
— Аслам-хан, вставай! Собирайся в путь!
Я поднялся, зажег свечку, справился о больных. Индзыр посмотрел на меня красными после бессонной ночи глазами и кивком головы указал на двоих. Я подошел поближе:
— Слава аллаху, им, кажется, лучше, они уснули.
— Да, — мрачно произнес Индзыр, — вечным сном.
— Что ты говоришь? Разве они…
— Бедняги скончались. Да простит им аллах прегрешения!
— Какая ужасная смерть, какая смерть…
— Бедняки всегда умирают так.
— А как же их погребут, где взять саваны?
Индзыр горько улыбнулся:
— Им не нужны саваны. Они пришли в этот мир без савана, и уйдут без него. Жили в мученьях, среди камней и кустарников и будут погребены под камнями и снегом. Для них смерть — избавление от голода, жажды, мучений. Аллах это знает.
Юноши-погонщики собрались вокруг костра, ожидая распоряжений Индзыра.
Он обратился к Тору:
— Я поведу Аслама, Сур Гуля и остальных к рабату[Рабат — место остановки каравана (тип постоялого двора).]. А вы позаботьтесь об умерших и выходите на караванный путь. Увидите следы каравана Пиру Лала, идите той же дорогой к рабату. Мы будем вас ждать. Если же Пиру Лала еще не прошел, поднимитесь вверх, найдите Пиру Лала и сообщите о случившемся. Он скажет, что вам делать.
Индзыр завернул спящего малыша в одеяло и понес на спине.
В полдень мы пришли к рабату, рядом с деревней. Здесь было тепло и сухо. Лишь местами лежал снег. О караване никто ничего не знал. Индзыр долго смотрел на Гиндукуш, затем повернулся ко мне:
— Ну вот, Аслам, скоро я опять тебя покину, пойду искать Пиру Лала, чтобы рассказать ему о несчастье.
Мы сели на солнышке у стены. Вдруг тень беспокойства омрачила лицо Индзыра. Взгляд его был устремлен на Гиндукуш.
— Друзья, я ухожу. До свидания. Непременно дождитесь каравана. Надеюсь, мы скоро придем и, если будет угодно аллаху, вместе еще не раз совершим переходы. Аслам-хан, береги малыша.
Индзыр пошел по дороге, ведущей в горы. За ним следовал его преданный пес. Вскоре оба они исчезли, скрытые облаками, которые клубились над Гиндукушем.
Мы провели в рабате двенадцать дней, но ни Индзыр, ни Пиру Лала не пришли. В тот год до самой весны дорога через Гиндукуш была закрыта.
Старик закончил свой печальный рассказ уже на рассвете, когда запели петухи, и поднялся, чтобы совершить омовение. В окно мечети проник слабый свет. Я собрал свои пожитки, распрощался с ночными спутниками — жителями деревни, и пошел своей дорогой.
Перевод с пушту З. Калининой
Был холодный зимний день, шел снег, дул сильный ветер. В форточку залетали снежинки и таяли на полу возле печки.
Мы ели тут, смешанный с поджаренными зернами пшеницы. Моя младшая сестра, надувшись, сидела у двери, спиной к нам, и время от времени оборачивалась, чтобы показать, как она обижена. Хотя сама только и ждала, чтобы ее позвали. Но стоило ее позвать, как она вся сжалась, снова уткнувшись носом в стенку. Моя мачеха, как всегда, предавалась воспоминаниям о лучших временах. Иногда сильный порыв ветра распахивал дверь, и в комнату врывался снег; от ветра дрожал даже потолок тесной темной каморки, и мы боялись, как бы он не рухнул. Мы кутались в старые одеяла и жевали зерна пшеницы.
