сплясать на крыше... в голом виде? - испытующе поглядывал он на Вовика.
— Ну уж ты как загнешь, старик! - хохотал Вовик.
И на этом специфический их разговор обычно и заканчивался. Потому что хоть и хмурился старый Лифантьев в глубине своего громадного кабинета, но втайне был доволен успехами сына. Подумать только: казалось, еще вчера дед отбирал у злобных кулаков зерно, бессонный отец дни и ночи колесил по району, поднимая сельское хозяйство, а сын - вон куда шагнул! Сам строит громадный дом. Справится ли? Не подкачает ли? Ведь есть в нем еще определенная легкомыслинка: вот ввязался в дурацком оркестре участвовать вместе с другими патлатыми. Что в этом хорошего? Что красивого?
Сомневался, как видите. А Вовик взял да и справился - чего там... По камушку, как говорится, по кирпичику... Вознес с помощью рабсилы и чудной техники все эти пять этажей с плоской крышей. Стоял "худой плечистый парень в спецовке", как писали о нем в газете, стоял, смущенный, под взглядами зевак и объективами телерепортеров.
Ну, а сразу же после завершения строительства куда-то из города и исчез. Сразу же и пропал после небольшого митинга, знаменующего завершение стройки. После небольшого торжества, где пенсионер Фетисов рассказал всю свою нелегкую трудовую жизнь, а оркестр медных труб духовой музыки исполнил "Прощание славянки" - вот тогда он и исчез непосредственно после того, как ЖЭК тожественно приступил к раздаче населению квартирных ключей. И никогда больше в городе не показывался, хотя многие им интересовались.
И потекли, потекли в новом доме счастливые мирные дни сибирской золотой осени. По утрам туман стлался над голубенькой рекой Е., опадала, ставши желтой, зеленая листва, а люди, разместив свой скарб по приличным углам, радостно выходили теперь на балконы курить папиросы и сигареты. Вот уж и первые заморозки ударили, и вдруг потемнело небо, затянули его свинцовые тучи, и зарядил на землю нудный осенний дождичек. И лил, и лил, и лил. И тут-то все и началось.
А именно - возвратился Фетисов[1] утром к себе домой со строгой службы в добровольной народной дружине и видит: в квартире лужи на полу. Да такие широкие, такие глубокие, что, будучи ребенком, свободно можно и парусные кораблики пускать, если, конечно, хорошенько дуть.
Напрягся ветеран. Добавил к имеющимся на лацкане многим значкам и медалям еще несколько и отправился выяснять отношения на второй этаж, где жил другой слой общественного пирога - Иван Иваныч Рамбургер, кандидат каких-то особенных наук и без пяти минут доктор тех же наук.
— Вы что же это, товарищ? - ответственно сказал Фетисов. Но Иван Иваныч встретил его совсем печальный.
Закутавшись в шотландский плед и близоруко щурясь, он крутился с тазами и трехлитровыми банками среди собраний сочинений классиков и основоположников, тихо ругаясь русской матерщиной.
— Льет! - уныло мотнул он высоким лбом. - Я уж хотел было подняться, да стесняюсь, знаете ли, как-то...
— А вот мы ей сейчас, - выстрожился Фетисов. - Правила нарушать никому не позволено, хоть кто есть
кто.
И вот уже вдвоем с напряженным и по-хорошему взволнованным Рамбургером они деликатно застучали ногами в упругую дверь разведенной Сони Игнатович, которая, хрупкая, как лилия, пела по вечерам в кинотеатре "Октябрь", опершись в лучшем платье о черный рояль и чаруя публику волшебными пассажами своего колоратурного голоса.
— Это - ужасные, зверские люди. Хамские, непорядочные, плохого воспитания. Я их сколько раз умоляла, а
они лишь хохочут, - заплакала красавица, одной рукой доверчиво цепляясь за Рамбургера, а другой, окольцованной, указывая на ходуном ходящий и одновременно протекающий потолок.
— За мной, товарищи! - не растерялся и тут Фетисов. И лихо скакнул на четвертый этаж, откуда и разливались,
подобно потоку, надсадные звуки лихой гармоники.
— А вот я щас как тебе засарачу по харе, чтоб ты наменя бочку с паром не катил, - сказал, икая, Фетисову
могучий слесарь Епрев.
— А ну прими руки! - истошно взвыл Фетисов. - Совсем распустились, понимаешь!
— А в чем дело, Сережа дорогой! - прекратили на этот крик пляску среди водяных луж какие-то мордастые молодые люди, высовывая в дверь свои морды.
Сонечка побледнела и прижалась к Рамбургеру. Тот еще более напрягся. Лишь Фетисов был тверд.
— Не сметь! - взвизгнул он, отступая. - Дом в нетрезвом виде заливаете! А знаете, что за это бывает?
В ЖЭК на ковер пойдете!
— Нет, старый деда, нет, что ты! - взволновались тогда молодые люди, высыпая на площадку. - Как мы можем, будучи сами специалистами? Ты - выше ищи, да мы с тобой и сами пойдем для компании.
— Ага! Вот это - другой разговор, - сказал остывающий Фетисов.
И вот уже все вместе, всем дружным коллективом они стали сильно ломиться в квартиру № 13, как раз туда, где я тогда жил да и до сих пор проживаю: тихо, мирно, счастливо, значительно изменившись к лучшему.
Ну, и появились они (спасибо, товарищи!) как раз вовремя, потому что я вот именно как раз в тот самый момент, поддавшись минутной антинаучной меланхолии пессимистического мировоззрения, совершал идеологически неправильный поступок. А именно - приглядывал, что мне ловчее сделать: повеситься на оконном карнизе или, наоборот, напустив полную ванну горячей воды, взрезать в последней подобно римлянину постылые вены и уйти в мир иной, где ничего нет, но есть все.
А тут-то и подоспела депутация. Я сначала сильно струсил, решив, что мои добрые соседи стали гуманные до ясновидения. Но потом мы со всем быстро разобрались, и все стали молча смотреть на мой потолок, с которого все лились и лились косые струи.
- А давайте-ка, товарищи, поднимемся, что ли, еще выше, может, там какое нарушение? - предложил Рамбургер, поправляя роговые очки и почему-то смущенно откашливаясь.
И мы все вышли на плоскую крышу и стали смотреть в небо.
А с неба все хлестали и хлестали косые струи. Небо все было затянуто свинцовыми тучами, и не предвиделось тем тучам ни конца, ни просвета.
— А вот жалко, что у нас нету телескопа, - сказал вдруг Фетисов.
— А зачем? - приоткрыла Сонечка свой алый ротик.
— А затем, что мы бы могли наблюдать стыковку двух космических кораблей, "Апполо" и "Союз", - важно сказал Фетисов. - Мы бы могли своими глазами увидеть, как американские астронавты слились в едином поцелуе с нашими парнями, а те передают им семена деревьев, произрастающих на территории нашей Родины, - гордо сказал Фетисов. - Мы бы стали свидетелями исторического явления!
— Неужели? - удивилась Сонечка, все еще прижимаясь к Рамбургеру.
— Ох и чудак же ты, товарищ Фетисов, мечтатель, - улыбнулся кандидат и без пяти минут доктор. - Да ты
представляешь, какое для этого нужно увеличение?
- А это от телескопа зависит! - с головой нырнул в спор Фетисов.
И тут я истерически расхохотался. Все посмотрели на меня с изумлением.
— Ты чо? Тово? - Епрев повертел заскорузлым пальцем около виска. Я сразу посерьезнел.
— Я - нет. Я все думаю, куда ж этот клятый прораб девался?
— Вовик Лифантьев? Волосатенький? – обрадовалась Сонечка, отстраняясь от Рамбургера. - Я знаю. Они уехали. Серж Шиманский организовал ансамбль "Звонкие голоса", и они куда-то уехали. Куда-то на Таймыр, что ли, или в деревню. Противные, меня не взяли. У, противные!
— Во дает начальник! - ахнул Епрев.
А Рамбургер вдруг покраснел и сердито выкрикнул:
— Жаловаться надо, товарищи! Жаловаться на такое безобразие, понимаешь! Ну и что, что он сын Лифантьева?
Не те времена. Да и самому бы Владимиру Алексеевичу не мешало подумать, кого он вырастил. Предлагаю написать письмо в газету!
— Правильно, - сказала Сонечка.
— А начать надо так, - сказал Фетисов. - "Дорогая редакция, как ты думаешь, что легче: дом построить или
на гитаре дренькать?"
Я хотел еще раз истерически расхохотаться, но передумал.
Старая идеалистическая сказка
Под прямыми лучами солнца, принадлежащего Украинской ССР, нежились на галечном пляже друзья по курортной комнате, доктор Царьков-Коломенский Валерий Иванович, полковник Шеин и некто Рябов, не совсем просто человек.
Разговор тянулся вялый. Слова доктора были в основном посвящены чудесным свойствам лекарства с дурацким названием "мумиё". Это лекарство доктор сам прошлый год с компанией искал в Присаянской тайге. И нашел. А сейчас об этом рассказывал. Полковник в ответ крякал и пыхтел. А Рябов вообще молчал, вытянувшись в шезлонге и не сняв золоченых очочков. Сам был робкий, застенчивый, унылый. Трудно сходился с людьми.
Постепенно, как это водится только у русских, разговор перекинулся с частностей на всеобщее. Царьков вдруг заговорил обо всем чудесном, что, несмотря на науку, еще присутствует в жизни.
— Ибо наука - враг всего чудесного, - твердил он,
оглаживая свою черную и крепкую бороду. - Где есть наука - там нету места чудесному. И наоборот!
