Пауков-то он хоть и утверждал, что никакой любви нету, и сам-то влюбился, находясь на последнем курсе очного обучения одного из институтов города Москвы. В одну уникальную, сильно вдумчивую, даже немного унылую оттого девицу по имени Лика. Любовь прошила сердце Паукова.
Но случай объясниться или вообще что-то предпринять все не выпадал, потому что Пауков и еще один, по имени Санек, крепко сдружились с африканским негром Джозефом, сыном князя.
У детей разных народов нашлось много общего, и они весь последний год беспробудно пьянствовали в общежитии. Была это довольно даже трогательная картина: на столе водка и колбаса, детдомовец Санек и их высочество, обнявшись, поют "Бродяга Байкал переехал", Пауков наяривает на гитаре, а по оставшимся квадратным сантиметрам жилплощади шатаются девушки определенного сорта.
А Лика была совсем другого сорта, высшего. У ней и родители были профессора, и брат служил в Польше. Пауков увидел ее сквозь теодолит. Он был на практике и делал привязку к триангуляционному знаку. Наклонился Пауков к окуляру и видит - босая Лика, в синеньких брюках, в кофточке с глубоким вырезом шагает по подмосковным ромашкам. А волосы-то у ней распущенные. А личико-то у ней вдумчивое. Любовь прошила сердце Паукова.
А потом и всё. Выдали на руки дипломы. Джозеф, плача и пошатываясь, улетел в Лондон, а наши двое поехали на домодедовский аэродром. Санек направлялся в Якутск, а Пауков в город К., которого он и был коренной уроженец.
В порту еще немножко выпили. Вот уж и Санек машет рукою, карабкаясь по трапу. И вот уж было совсем остался Пауков один, как тут появилась она. Она подошла, смело положила руки на плечи его, и волосы ее касались плеч его, и она сказала:
- Ты приезжай. Я все понимала. Я все понимаю.
Сунула ему в руку адрес и исчезла.
Как он добрался до города К., - не помнил Пауков. И не мог вспомнить никогда. Лишь адрес, адрес любимой:
"Москва, ул. Аргуновская..." - убеждал его, что была явь, что была любовь, а возможно, и еще будет!
Родной свой город Пауков нашел окончательно изменившимся. Деревянные дома почти все окончательно снесли. На углу висела афиша с приятным лицом Муслима Магомаева. Молодые люди шатались по проспекту Мира, треща транзисторными магнитофонами. Крупнопанельные дома глазели отовсюду тысячами одинаковых окошек. И лишь старая часовня на Караульной горе деликатно напоминала, что был-то век семнадцатый, а потом-то стал век восемнадцатый, а потом-то девятнадцатый, а сейчас-то, наверное, двадцатый.
Пауков невнимательно оглядел часовню и пошел работать по распределению в экономическую лабораторию.
А поскольку пареньком его сочли компанейским, то вскоре и снискал Пауков уважение почти всего коллектива. В курилке, например, он явно стал первый. Если что касалось футбола либо хоккея, то он тут знал все. И с работой быстро освоился. Слова "себестоимость", "фондоотдача" не застревали на его языке. Но особенно он любил рассказывать про Москву и заграницу.
- Я вот штаны приобрел в магазине "Три поросенка".
Не хочешь ли и ты такие? - простодушно предлагал ему коллега, кандидат технических наук Лев Пауков презрительно фыркал.
- Эт-то чтобы у меня подобная фиготина на второй день развалилась по шву? Нет уж, благодарим! Мы деньги
пускай и переплатим, но купим на барахолке джинсы
"Луи" и будем в них бегать тысячу лет, - говорил он.
И ведь действительно покупал.
Купил на Покровской толкучке и джинсы "Луи", и японскую кофту "Чори", и замшевые ботинки "Фанто".
Много чего есть на Покровской толкучке, и вы представьте себе путь путешественницы-вещи, летящей из-за океана на плечо нашего юного сибиряка. Тысячи километров! Десятки тысяч! Ужас!
Но покупал Пауков не просто. Не был Пауков барахольщик. Пауков имел цель.
А цель его была отдаленная: разодевшись в импорт и получив первый в жизни очередной отпуск, отправиться на Аргуновскую улицу за Ликой. Увезти ее, а может, и самому поселиться в Москве.
Он так и сделал. Прибарахлился, получил очередной отпуск, встал, смотрит на себя в зеркало и не узнает.
- Да это ж прямо иностранец какой-то, а не Пауков, - восхитился Пауков.
И весь долгий самолетный путь всячески из себя корчил: то сигаретку держит с понтом в двух вытянутых пальчиках, то воды потребует, минеральной, и пьет ее мелкими такими культурными глоточками.
И к Москве он уж до того ошалел, что взял да и написал на бумажке:
МОСКАУ. АРГУНОВСКА. Надо.
И всем тыкал в нос эту самую плотную бумаженцию.
И все-то, дурачки, и показывали - как да куда ему, сибирской нахалюге, проехать.
Так он оказался на Рижском вокзале. Сел в троллейбус и вышел из троллейбуса, держа в кулаке букетик ландышей.
Вышел и оробел. Потому что дома кругом - еще крупней, чем в городе К., - громадные белые дома, и глазеют уже не тысячами, а миллионами одинаковых окошек. А под ногами еще и асфальта даже нету. Валяются лишь ржавые трубы какие-то да ломаные батареи парового отопления.
Оробел Пауков. Сунулся было туда, сюда. Не знает, куда идти. Робел, робел, а вдруг и видит - тихо сидит под деревом мужик в телогрейке и кирзовых сапогах.
Пауков и бросился к нему со своей бумажечкой.
А мужик он такой оказался очень сдержанный. Он бумажечку взял, почитал, повертел и спрашивает Паукова:
— Так и что?
— А не понимай я! - убежденно отвечает вошедший в
роль Пауков.
Мужик тут остро глянул на Паукова и говорит:
- Стало быть, фройндшафт, камарад?
Ну, Пауков на это промолчал. Рукой ландышевой махнул только, что - да, дескать. А мужик не отстает:
- Ду ю спик инглиш?
А вот это Пауков сразу понял. Он и в школе, и в институте английский изучал.
— Ноу, ит из нот, - отвечает.
— Парле ву франсе, - вязнет мужик. И взгляд у него определенно нехороший. Даже, можно сказать, злобный у
него взгляд.
— Нон, - покопался в памяти Пауков.
— Итальяно? - осклабился мужик. А Пауков уж тут ничего отвечать не стал, а просто протянул руку за бумажкой.
А мужик тот вдруг неожиданно быстренько вскочил и закричал тоненьким фальцетиком:
- Ах ты, курва! Штатника-фээргэшника из себя корчишь, курвища! Лифтеру с "Метрополя" мозги пудришь!
И, схватив кусок ржавой трубы, бросился на Паукова.
Завязался жаркий бой. Нервный патриот съездил Паукова по спине, отчего замечательная пауковская куртка сразу же лопнула, а нейлоновая рубашка треснула.
Пауков подставил врагу подножку. Падая, лифтер ухватился за пауковский карман и вырвал его с мясом. Обозлившись, Пауков пнул распростертого лифтера, и у Паукова оторвалась подошва.
Пауков, совершенно потеряв чувство меры, хотел и еще пинать подлеца, но тот сделал вид, что окончательно умер.
Пауков тогда пощупал себя и свою одежду, плюнул, положил на якобы умершего мужика букет и потащился обратно.
Он был мрачен. Он летел в город К. и был мрачен. Он открыл дверь квартиры своим ключом и был мрачен. Он снова смотрел в зеркало и был мрачен.
- А вот был бы ты, Федька, в телогрейке, например, так ничего бы с тобой и не сделалось. Я помню, папочку
нашего раз хотели подколоть в тридцать девятом году, а у них ничего и не вышло, - сообщила Паукову его старенькая мама, поднявшаяся с постели и тяжело передвигавшаяся на больных ногах.
Пауков мрачно глянул на нее и сказал:
— Дала б лучше чо пожрать, мама. А то второй день не жравши, с Москвой этой.
— А я щас супчик разогрею, - обрадовалась мама. - Вкусный супчик, с тушенкой.
И она обняла сына. И Федька обнял ее и прижался колючей щекой к ее морщинистому лицу.
— Ты жениться, что ли, ездил, Федька? – жалобно сказала старуха. - Так ты женись, на меня не смотри.
Я - как-нибудь. У меня тетка Катька пока первое время поживет. Ты о себе думай. Ты что быстро вернулся-то? Ты женись! Ты что?
— На хрен бы мне это сдалось, - пробормотал Федька, морщась.
Высоко, подобно птице, воспарил над крутым берегом родной реки Е., вечно текущей в мудрый океан, наш шикарный крупнопанельный пятиэтажный дом с плоской крышей. Дом, в котором мы все и живем, и дай-то нам Бог жить тут и еще тыщи лет: тихо, мирно и счастливо.
Красивый дом. А строил его выпускник строительного факультета и отчаянный игрок рок-группы молодой Вовик Лифантьев, сын самого Лифантьева, замечательного человека, который до всего дошел своим умом. И только одного, седой и мужественный, никак понять не мог: зачем это крыша может быть у дома плоская, когда крыша должна быть у дома двусторонняя и покатая, как всегда водилось у русских на Руси.
— Ты пойми, батя, - усмехался Вовик. - Прогресс не топчется на месте. Весь Запад давным-давно функционально использует высотное пространство: стоянки для автомобилей, бары, танцевальные площадки...
— Бары-растабары, - хмурился старый Лифантьев. - Вот в том-то и дело, а вдруг и у нас найдутся любители
сплясать на крыше... в голом виде? - испытующе поглядывал он на Вовика.
