Через час шестнадцать, когда я пытался вытащить ее, не хотевшую возвращаться в заточение, лампочка лопнула.
Наташа страшно закричала.
Крик был по всем параметрам предсмертным. Но он не пронзил моих чувств, потому что чувствами моими всецело заведовали руки и помогавшие им органы. И труба.
Я вытащил ее, плотно забившуюся кирпичной крошкой, за секунду до короткого замыкания. Точнее, бегун в виде уровня воды, казавшийся Наталье спринтером, упал за миллиметр до финишной ленточки в виде вольфрамовой спирали, раскаленной азартом переменного тока.
Вода стала медленно уходить. Труба продолжала работать, не обращая внимания на то, что я вконец обессилел. Она продолжала работать, и добилась своего.
Когда стало ясно, что победа за нами, в глазах у меня потемнело, и я утонул.
50. Мы сделаем это потом.
Все закончилось очень даже неплохо — если бы я не утонул, то, конечно же, открыв глаз, не увидел (из проделанного мною отверстия лился слабый свет), что голова моя лежит на бедрах Натальи.
Наверное, я слишком чувствителен. Многие мужчины пропустили бы мимо органов чувств симфонию под названием… под названием… как же ее назвать? «На бедрах любимой»? «Возрождение на бедрах»? Нет, не то. Придумывание названий всегда было моим слабым место, но это в жизни не главное, главное в жизни — это жизнь.
Очнувшись, я увидел, что воды в нашей комнатке нет, и лишь потом — синие глаза Наташи, лучащиеся сопричастностью и единением. Они смотрели на меня как на мужчину, оправдавшего надежды Я увидел ее розовые пальчики, поглаживавшие мою щеку. Другой щекой, я чувствовал сквозь влажную ткань радушную плоть бедер, ухом — обрез трусиков, виском — лобок и вьющиеся на нем волосы. А обоняние? У него был праздник: стоило мне втянуть в себя воздух, я чувствовал упоительный запах грудей, удивительно естественный аромат влагалища, я даже чувствовал…
Я чувствовал все, и главное, что женская душа, к которой я стремился, раскрылась передо мной своей человеческой телесностью, как раскрывается цветок, дождавшийся времени, времени пчел, прилетающих по велению свыше, прилетающих, чтобы продлить красоту за пределы личной смерти.
Я лежал, смотрел, чувствовал, обонял, и мне ничего более не хотелось. Наслаждаясь еще увертюрой завоеванной симфонии, я понял, что Наталья — девственна, что она долгие годы юности берегла себя для… для меня?!
В это я не мог поверить.
Я жил, менял женщин, меня меняли, я грязно матерился, блевал в унитаз, давал в рожу и получал в зубы, а она ждала меня?
Нет, не может этого быть. Ждать человека, имеющего Теодору? Имеющего Теодору у не зашторенного окна? Нет. Значит, она ждала чего-то другого. Сказки, принца?
— Никак не поверю в то, что могу повернуть голову и поцеловать тебя в бедро, и тебе это будет приятно, — признался я, когда наши глаза в очередной раз встретились.
— И я не верю, что твоя голова лежит у меня на коленях… Почему ты не целуешь?
— Боюсь… Ты ведь…
Сморщила личико.
— Это не я, это папа…
— Что не ты, что папа?
— Ну, это не моя заслуга, а папина…
— Вот как? Понимаю. Значит, те двое телохранителей были поясом верности?
— Да, — озорно улыбнулась. — Все очень просто. Мама как-то в ссоре, обычной супружеской ссоре, коих у них на неделе четыре, сказала, может, и в шутку, что потеряла невинность на десятиминутной перемене между физиологией человека и английским, и не где-нибудь, а в мужском туалете. Папа, конечно, впечатлился — у него богатое воображение…
— И приставил к тебе телохранителей?
— Да. С шестого класса у меня было три тени — моя и они. Да вот… У них даже пеньковая веревка есть. Папа им дал, чтобы в случае чего меня связывали.
— Послушай, ведь ты по достижении совершеннолетия могла подать на него в суд и вернуть себе права на невинность? — пошутил я.
Наталья приняла мои слова всерьез:
— На папу? В суд?!
— Если мой папа попытался бы оградить меня от девушек, ему бы не поздоровилось…
— Да нет, я конечно, могла с ним крупно поговорить, но… Привыкла, что ли? Нет, наверное, в голове уже отложилось, что это должно случиться в брачную ночь, после венчания в церкви, венчания на всю жизнь… Одна моя подружка, ей двадцать лет, не помнит мужчин, с которыми спала… По-моему, это отвратительно.
Я, в упор не помнивший и половины женщин, которых знакомые всем обстоятельства приводили в мою постель, мой спальный мешок, мою ванную, мой подоконник, на краешек пропасти, на вершину 3875, понял, что лежу на коленях родной сестрички Надежды, по духу, конечно, сестрички. Надежда пытается выжать из секса максимум удовольствия, Наталья — максимум значимости. Надежда, подобно, японскому ультрагурману, восторженно, поедающему смертельно ядовитую рыбу, стремиться к удовольствию на грани жизни и смерти, а Наталья нравится балансировать на грани девушка-женщина. На своей плеве.
— Знаешь, что я сейчас испытываю? — втянул я в себя сладкий воздух, только что побывавший у нее в подмышках.
— Что? — ладошкой прижала мою голову к своим бедрам.
— Чувство благодарности в твоему отцу. Так получилось, что у меня не было девушек.
— Почему? — ладошка перестала давить на мою щеку.
— Девичья невинность вызывает у меня благоговение.
— Значит, ты благоговеешь перед моей невинностью, а не передо мной?
— Я неверно выразился. Я хотел сказать, что девичья невинность вызывала у меня благоговение. А сейчас, именно сейчас, она вызывает у меня острое желание с ней расправиться.
Мы помолчали, думая об одном и том же.
— Ты знаешь, давай, потом это сделаем. Я еще не готова… — сказала, перед тем, как коснуться моего уха губами.
— За это «потом» я готов сражаться. Давай попробуем уйти вслед за водой?
Я, похерив нытье члена, просившегося в бой, встал, взял трубу и принялся превращать дыру в стене в лаз, повторяя про себя: «Вот тебе, вот, вместо плевы!» Через час в него был запущен кот. Скоро он вернулся, и, потершись об ноги Натальи, ушел обратно.
Перед тем, как направиться за ним, мы целовались, и я, уставший, как вол на закате, чувствовал себя непорочным пятнадцатилетним мальчишкой, на которого свалилось счастье размером во вселенную.
В прихожую я пролез первым. Она бы показалась обычной прихожей, если бы посередине не было зарешеченного канализационного колодца (именно в него ушла освобожденная мною вода). Да, показалась бы обычной прихожей с крашенной суриком деревянной вешалкой, висевшей на проволочных петельках; незатейливым ковриком, потерто лежавшим перед входной дверью, к сожалению, не дощатой, деревенской, а стальной и обстоятельно приваренной к стальному же окладу, с овальным зеркалом на стене (амальгама по краям облупилась), и, конечно же, с входом в комнаты.
Толкнув дверь, открывавшуюся внутрь, я поразился, увидев пятизвездочный, а скорее, президентский номер с зеркальным потолком.
— Конец моей невинности, — отнюдь не обреченно проговорила Наташа, встав рядом. Я обнял ее за талию, как хрустальную. Мне казалось, что вот-вот из воздуха воплотятся телохранители и все встанет на свои места, то есть котлеты лягут отдельно, и мухи отдельно.
В ожидании неприятностей прошло несколько секунд. К великой моей радости телохранители не воплотились, и мы прошли в апартаменты. Увидев, что в них есть ванная комната, — дверь в оную, ярко освещенную и сверкавшую золотом, была приоткрыта, — моя половина (уже вечность я воспринимал Наталью как неотъемлемую свою часть), чмокнула меня в небритую щеку, и скрылась в царстве телесного очищения, прикрыв за собою плотно дверь.
Я уселся в глубокое плюшевое кресло. Осмотрелся. Увидел сквозь стекло створок бара взвод бравых бутылок, готовых к немедленному самопожертвованию, и стал решать, куда двигаться. К бару попить вина или к Наташе потереть спинку?
Решив идти тереть спинку и целовать немыслимой грациозности намыленную шейку, выпившим рюмочку вина, направился к бару. Вино из семейства «Шабли», — Domiane Laroche 98-го года, пять тысяч за бутылку, жаль, нет устриц, меня заинтриговало. Насыщенный золотистый цвет, аромат свежих яблок, сдобы, подлеска, полный округлый вкус с медовыми нотками и имбирно-пряным финалом в количестве двух бокалов привели меня в созерцательное состояние, и я смог тереть спинку и целовать шейку, — о, господи какая у нее шейка, как грациозно она ею пользовалась! — оставаясь в кресле.
Крик из ванной, крик, полный ужаса, все скомкал. Опрокинув третий бокал (не в себя, на стол), я бросился к нему. Выбив дверь (она закрылась от меня!), увидел Наташу, обнаженную Наташу, стоявшую в ванне и смотревшую страшно расширившимися глазами на распылитель, из которого тяжеловесными струйками высачивалась густая кровь. Она же стекала с головки и плеч девушки.
Увидев меня, Наташа выскочила из ванны, обняла и, содрогаясь от рыданий стала говорить, что не вынесет всего этого, не вынесет, лучше повеситься прямо сейчас.
