Ева сидела неподвижно и слушала, нахмурив брови.
— Еще, — обронила она. — Продолжай, прошу тебя. Больной ребенок, он может говорить?
— Нет. Ему слишком плохо. Он может только слушать. Но ответ приходит от старика, не ведающего страха, который издали укоряет доктора:
«Ты выбрал скверный момент для философствования. Разве ты не видишь, что ребенок страдает? А ты разглагольствуешь? Да расскажи ему какую-нибудь историю, черт возьми!»
— Мне хотелось бы оказаться на месте ребенка, — заметила Ева. — Продолжай.
Она сказала это таким серьезным тоном, что Гамлиэль заколебался.
— Хорошо, — сказал он. — Вот еще один отрывок из той же рукописи, из моей «Тайной книги».
Он стал перелистывать страницы вперед, затем вернулся назад, нашел нужное место…
«…Дверь распахнулась словно сама собой. Стоя на пороге, Большой Мендель хохотал. Он заламывал руки, но смеяться не прекращал. Плечи, грудь, лицо, голос — все в нем заходилось от смеха. Настолько, что молодой Учитель не узнавал его.
— Что с тобой, Мендель? — спросил он. — Входи и расскажи мне.
Они расстались накануне: с наступлением темноты в их комнате появился угрюмый священник и знаком приказал слуге следовать за собой. Хананиил попытался встать между ними, но священник оттолкнул его столь решительно, что Мендель разозлился: „Не трогайте его, понятно?“ И поскольку тот не ответил, продолжил сам: „Я пойду с вами, но его не трогайте, иначе будете иметь дело со мной!“ А молодому Учителю сказал: „Наверное, я им нужен, чтобы управиться с лошадьми. Пусть рабби не тревожится за меня. Я сумею себя защитить“.
Затем потянулись часы тревожного ожидания. Где мог быть Мендель? Хананиил пробовал открыть дверь, но она была заперта на ключ. С тяжелым сердцем он метался по своей темнице, наталкиваясь на стены, страшась сесть на один из двух стульев, стоявших в комнате. Мысли его путались. В смятении он почти забыл о молитвах Маарив[11] и прочел их незадолго до полуночи. Постучал в дверь, никто не отозвался. Тогда он стал колотить в нее — никакого ответа. Он сделал усилие, чтобы задремать и позволить своей душе вопросить небо об исчезнувшем слуге: жив ли тот еще? Как обычно, ему ответил знакомый небесный голос: „Да, реб Мендель жив. Но… ты не торопись радоваться“. Хананиил поспешно спросил: „Он страдает?“ — „Нет, — ответил голос. — Он не страдает. Но это не означает, что ты можешь успокоиться“. Проснувшись, как от толчка, еще не вполне придя в себя, Хананиил начал произносить вслух согласно порядку, установленному каббалистом двенадцатого века, псалмы Давида, которые исцеляют человека от скорби.
— Войди, Мендель, — повторил Хананиил.
Слуга не мог поднять истерзанные ноги, он двигался медленными шажками, скользя по деревянному полу. Хананиил подошел к нему, чтобы поддержать его, но, увидев вблизи измученное лицо и налитые кровью глаза, вскричал:
— Что же они с тобой сделали?
Подведя Менделя к стулу, он помог слуге сесть. Продолжая смеяться, тот заговорил:
— Пусть рабби простит меня, но я ничего не могу поделать. Их было трое. Три священника. Двое молодых и старый, который пришел за мной. Они хотели, чтобы я оклеветал рабби. Для них рабби — обманщик, присвоивший себе самозванную власть. Я кричал им, что они не знают, не могут знать, о чем ведут речь. Что их невежество доказывает, что они служат дьяволу. Тогда самый старый вынул из кармана очень древнюю книгу и показал мне ее. „Это руководство, — сказал он. — Руководство времен инквизиции. Сила его была проверена в Испании и Португалии. Благодаря ему ты ответишь на все наши вопросы. Кто таков молодой Благословенный Безумец? Откуда у него тайная власть? Он колдун, чародей? Он связан с Сатаной?“ Тогда, чтобы прогнать страх, я стал хохотать. „Страдание меня не пугает, — сказал я им. — Я боюсь только Господа, Бога Авраама, Исаака и Иакова. Но вы Его не боитесь, что дорого вам обойдется, это я вам говорю“. Пусть рабби не обижается на меня, но я не могу описать то, что вынес от них. Лишь одно было точно: ни на один миг я не прекращал смеяться. Ибо я знал, почему и ради кого страдаю: я страдал ради Господа и Его верного слуги, моего Учителя. А знали ли они, мои мучители, ради кого заставляют меня страдать? Я говорил себе, что в жизни иногда нужно выбирать, смеяться ли самому или заставлять смеяться других. Что ж, я свой выбор сделал.
Тогда Хананиил, поцеловав его в лоб, сказал ему мягким и нежным тоном:
— Мы давно знакомы, Мендель. Ты близок мне, более чем близок. Ты часть меня самого. Но ты пришел после тех мучений, что я пережил после моего поражения. И ты в первый раз узнал, что такое истинное страдание. Знай, что оно столь же могущественно, как радость, быть может, даже более могущественно. Горе человеку, для которого оно составляет единственный смысл существования, единственную привязанность: никакой силе в мире не дано разорвать ее. В конце концов страдание заполонит тело и душу. Оно станет божеством, пожирающим сознание и надежду. Но ты сумел победить его, превзойдя самого себя.
— Да простит меня рабби, — сказал Мендель, — но ему хорошо известно: я всего лишь слуга, разуму моему не дано достичь горних высот, и мысли рабби я не понимаю.
Молодой Учитель улыбнулся сквозь слезы:
— Мендель, дорогой Мендель. Сейчас из нас двоих ты рабби.
Взгляд Менделя омрачился.
— Нет, рабби, тысячу раз нет! Рабби говорит это, потому что я ничем не выдал его истину? Но ведь эту истину я не знаю! Я всего лишь бедный слуга, живущий в тени своего Учителя!
— Я говорю это, Мендель, потому что ты открыл истину не страдания, а смеха.
Лишь тогда слуга успокоился».
…Гамлиэль умолк. Возможно, он ожидал, что Ева попросит его продолжить, но она хранила молчание. Сощурив глаза словно в полудреме, она стала дышать чаще, как если бы сердце ее забилось быстрее.
— Слова, — сказал Гамлиэль. — Это всего лишь слова.
— Что они означают для тебя?
— Я не знаю. Но знаю, какими хотел бы видеть их. Ожогами, ранами памяти если не Бога, то, по крайней мере, творений Его.
— Эти слова, — произнесла она еле слышно, — ты дашь мне их взаймы?
— Это зависит…
— От чего?
— От цены, которую ты готова заплатить. Надо ли говорить тебе, что мой «романист» Жорж Лебрен, столь же высокомерный, сколь бездарный, хочет купить их у меня? И предлагает мне за них безумные деньги?
— Я плачу больше.
— Правда?
— Садись рядом со мной.
С тех пор они никогда больше не спорили. Даже когда под сатанинским влиянием Самаэля произошел разрыв, перед расставанием не было никаких ссор.
Любил или нет Гамлиэль свою профессию, душа его и плоть жили только ею. Он был навсегда зачарован речью, словами, обитающим в них безмолвием, которое обретает смысл только благодаря им. Даже не работая над своей «Тайной книгой», он иногда часами перелистывал словари. Без всякой надобности. Просто для удовольствия. Если бы ему пришлось провести десять лет на необитаемом острове с одной-единственной книгой, он взял бы с собой словарь. Он был убежден, что прочесть два слова — самых обыкновенных слова — деяние столь же важное, как соединение двух людских судеб. Ибо дистанция, отделяющая одно слово от другого, порой более велика, чем та, что отделяет звезды от земли.
Сверх того, слова имеют собственную судьбу. Часто они появляются на свет по недосмотру, растут и умирают полностью обескровленными, но возрождаются столетие спустя, в ином месте, к лучшему или к худшему, одним внушая надежду, другим печаль.
В зависимости от фразы слово может менять значение и размах. Кадуш, кадош, кэдеш[12] в Библии — только один пример среди многих других. Одинаковые буквы есть в словах «проститутка», «святая» и «святость». Порой одними и теми же словами пользуются, чтобы восславить все чистое и обличить то, что чистым не является. Ныне, как никогда прежде, слова несут в себе насилие, ибо описывают его. Манипулируя словами, Сатана всемогущ.
Рабби Зусья часто рассуждал об Изгнании слова или Галут хадибур: если слова сбиваются с пути, занимают не свое место, теряют свое значение и становятся лживыми, говорил он, люди, которые их пишут или произносят, уподобляются самым жалким из неприкаянных. И конечно, именно они заслуживают наибольшего сострадания.
Была ли Ева неприкаянной? Нет. Несмотря на гибель мужа и дочери, она сохранила цельный характер. Непреклонная Ева — противница любого компромисса. Непримиримая Ева: она раз и навсегда возвела нравственные ценности, правила жизни в обществе и ответственность по отношению к другим в ранг нерушимых принципов. Никто не мог заставить ее спуститься с этих недосягаемых высот. Часто правота была на ее стороне. И Гамлиэль признавал, что ее требования — отнюдь не мелочные, отнюдь не злобные — делают ей честь. Даже когда из-за этих требований приходилось идти на жертвы.
