Лиза-старшая, не выдержав, засмеялась:
— Ты думал это платье?
— А разве нет?
— Длинный свитер, — пояснила девочка. И — без перехода:
— Дядя, вам же, наверное, сказали, что я больна? Зачем вы со мной разговариваете?
Сидорин и Толстикова переглянулись.
— Видишь ли… даже не знаю, что тебе сказать…
— Мой папа говорил: когда не знаешь, что сказать, говори правду.
— Какой мудрый твой папа.
— Его уже нет. И мамы нет. — Впервые за все время разговора девочка оставила куклу. Посмотрела — куда-то вдаль, вздохнула — и вновь стала примерять своему Вове крошечные игрушечные ботиночки.
— С ними что-то случилось? — не удержался от вопроса Сидорин и получил кулаком в бок от Алисы.
— Их наш сосед, дядя Леша убил. Он у папы все время деньги занимал, на водку. Занимал, а потом не отдавал. Однажды папа ему не дал денег, дядя Леша обиделся. Пришел на следующий день… и убил.
— А ты… ты это видела? — Сидорин был потрясен.
— Как он папу ножом? Слышала. А мама меня успела в коробку из-под телевизора спрятать.
— Господи! — только и смогла вымолвить Толстикова.
Замолчали. Пауза становилась слишком долгой. Неожиданно Асинкрит наклонился к самому уху девочки.
— Лиза, мне нужна твоя помощь.
— Моя помощь? — удивилась девочка.
— Что ты на меня так смотришь? Я серьезно: взял, и пообещал твоей тезке, что сумею развеселить тебя.
— Зря обещали.
— А еще я обещал разговорить тебя…
— Что сделать?
— Сумею втянуть тебя в разговор. Сказал, что я лучший в мире разгово-вы-ри-ватель, — произнес по слогам Асинкрит, — маленьких грустных девочек. Будь ты на моем месте, что бы спросила?
— У себя?
— Ну да.
Лиза задумалась.
— Для разговора?
— Для душевного разговора.
Две маленькие живые искорки появились в синих глазах девочки.
— А вы не будете смеяться?
— Ни за что!
— Я бы спросила: Лиза, что ты любишь больше всего, не считая папы, мамы, Вовика и Зинаиды Васильевны?
— Лиза, — спросил Сидорин, — что ты любишь больше всего, не считая папы, мамы, Вовика и Зинаиды Васильевны?
— Мороженое, — улыбка у девочки была очаровательна. Малышка заговорщически посмотрела на Асинкрита и добавила, вздохнув:
— Но мне его нельзя: могу заболеть ангиной, а для сердца это плохо.
— Что значит нельзя? — возмутился Сидорин. — Знаешь, лучшее лекарство от сердца?
— Аспирин?
— Дудки! Мороженое.
— Не может быть!
— Может, — уверенно сказал Асинкрит. — Знаешь, кто лучший в мире знаток сердечных дел?
— Вы?
— Правильно. Только есть один секрет.
— Секрет? Какой?
— Мороженое надо есть с умом. Конечно, лизать его приятно, особенно в жару…
— Приятно, — согласилась девочка, — мне однажды папа купил. Мама стала ругать его, а он сказал: «Под мою ответственность»…
— Но ведь можно и по-другому кушать. Берешь мороженое, кладешь его на блюдце, и пусть оно тает, тает потихонечку. Что растаяло — берешь ложечкой — съела. Опять ждешь. Вот увидишь, еще вкуснее, чем просто лизать. А можно сверху вареньем полить, орехов добавить…
— Зачем? — удивилась девочка, — оно же и так сладкое.
— Кашу маслом не испортишь.
— Не испортишь, — мечтательно согласилась Лиза.
В этот момент на весь дворик разнеслось зычное:
— Строимся по парам и в корпус! — Зинаида Васильевна подошла к скамейке, где сидели две Лизы и Асинкрит. И добавила, уже совершенно иным тоном:
— Лиза, уходим. — Девочка не заставила себя ждать. Взяла Вовочку, какие-то тряпки и пошла к ребятам. И вдруг, обернулась:
— Я сегодня перед сном буду о мороженом мечтать. — А потом, покраснев, добавила:
— Приходите еще. Мы с Вовиком будем ждать. — И помчалась к другим детям.
— Лиза, не беги, — крикнула ей вдогонку воспитательница, а затем добавила, удивленно, обращаясь к Толстиковой и Сидорину:
— Да вы настоящие волшебники, ребята.
— Зинаида Васильевна, — Алиса легонько тронула женщину за рукав, — а это правда, что родители Лизы…
— Правда. История громкая была, на всю область, я думала, вы знаете.
— Нет.
— Дети, идите потихоньку, сейчас я вас догоню… Этого подонка признали невменяемым — и в психушку. Сидит сейчас, жирует на казенных харчах, а людей не вернуть… Мама молодец, спрятала девочку в самый последний момент…
— Как же она все пережила? — Алиса чувствовала, что готова расплакаться.
— Вот так и пережила. Месяца четыре кричала по ночам, все родителей звала, а потом замолчала. Будто створки раковины закрылись.
Сидорин стоял немного в стороне, обдумывая что-то.
— Зинаида Васильевна, а у Лизы кто-нибудь есть? Родственники, друзья родителей?
— Я простая воспитательница, ребята. Может, есть, а может, нет. Второе вернее, а так разве девочка у нас оказалась бы? Вы извините, мне пора. Маленькие они, за ними догляд постоянный нужен.
— Зинаида Васильевна, последний вопрос, — Асинкрит извинительно прижал руку к груди.
Воспитательница улыбнулась:
— Если только последний, а то меня с работы уволят.
— У вас… есть такая практика… Одним словом, можно ребенка взять на выходные?
Зинаида Васильевна вмиг стала серьезной.
— Практика-то есть… Только, ребята, думайте хорошенько. Я ведь когда вас увидела, все поняла.
— Что поняли? — покраснела Алиса.
— Да вы не смущайтесь. Два-три года детей нет — и сразу в панику. Вот увидите, все получится. Детдомовского малыша на выходной взять можно. Только, как бывает? Раз возьмут, другой, а потом пропадают. А ребенок себя винить начинает, думает, плохой он, если от него отказались. Придешь, бывало, в спальню, а у него вся подушка мокрая… Подумайте. — И, попрощавшись, быстро направилась к корпусу.
Обратно они шли молча. Каждый сосредоточенно думал о своем. Первой не выдержала Лиза.
— Нет, почему она решила, что мы…
— И не говорите. Словно у нас на лице написано, что мы — это не мы.
— Вы… ты опять со своими шуточками. Я серьезно.
— И я тоже. Думаю, что мороженое мы с Лизой поедим, и уже через три дня.
— Хочешь сказать…
— Хочу.
— Тебе ее не дадут. Лучше возьму я, а ты присоединяйся.
— Вот это здорово! Кто первый предложил?
— А я женщина. И не смей мне говорить про опыт! Одна про него говорит, теперь второй.
Сидорин остановился.
— Лиза, Елизавета Михайловна.
— Что?
— Жизнь проста, когда ее не гонишь…
— Нечестно, это совсем другое дело.
— Лиза, повторяю: жизнь проста, когда ее не гонишь…
— Хорошо, хорошо. А идешь, идешь себе, как дождь…
— Правильно. Я с тобой согласен.
— С чем?
— Лизу возьмешь ты.
— Думаешь?
— Конечно. А я присоединюсь…
В благодарном порыве Толстикова поцеловала Сидорина в щеку. Но потом, словно испугавшись своих эмоций, сказала:
— Только ты не подумай ничего.
— А если подумаю?
— Ну и напрасно. Я однолюбка. И вообще, ты не в моем вкусе. Что ты смеешься?
— Все-таки удивляюсь я вашему брату. Только-только на шею бросалась…
— Что я делала?!
— Бросалась, а потом тут же гадости: «Не в моем вкусе». Да что я, картошка, чтобы быть в чьем-то вкусе? И, кстати, у тебя завышенная самооценка, Елизавета Михайловна. Или мания величия.
— Это почему же? Я честно сказала, что ты не в моем вкусе, я оценила твое благородство…
— Остановись. Пожалуйста. Ничего не заметила? Жаль. Процитирую: «я честно сказала», «я оценила». А может так быть, что ты — не в моем вкусе?
Лиза растерялась. Она посмотрела на Сидорина, чьи глаза пылали праведным гневом, а уста готовились произнести нечто еще более праведное и обличительное. Толстикова опустила голову, вздохнула, как нашкодивший ребенок, и сказала тихо:
— Жизнь проста, когда ее не гонишь…
— Ну… проста. Только мы сейчас о другом.
Лиза продолжала стоять, опустив голову. Сидорин вздохнул.
— Твоя взяла: а идешь, идешь себе, как дождь…
Вечером мобильный телефон Сидорина неожиданно встрепенулся, огласив тишину холостяцкой квартиры мелодией из кинофильма о Шерлоке Холмсе.
— Слушаю.
— Это я. Добрый вечер. Узнал?
— Добрый. Конечно узнал.
— Ты все сердишься на меня?
— Честно?
— Да.
— И без обид?
— Конечно.
— Не сержусь.
— Я что звоню… Спасибо тебе — день был замечательный. Я последний год выходные просто ненавидела. Не знала, куда себя деть…
— И тебе спасибо. День и впрямь удался.
— О чем думаешь? О Лизе?
— И о ней тоже. А еще вспоминаю, говорил или нет?
— Что говорил?
— Какой у тебя красивый голос. Только ты не подумай чего-то такого… Это я так, констатирую факт.
