— А все-таки вредный, Сидорин!
— Есть грех.
— Я тоже вспоминаю: говорила или нет…
— Что я чертовски красив, умен и обаятелен?
— Нет, другое. — Лиза почему-то не поддержала шутливую интонацию Сидорина. — Асинкрит, хочу спросить. Ты… Короче, я совсем не в твоем вкусе? Если не хочешь, можешь не отвечать.
— Отчего же? Отвечу. Совсем наоборот.
И вновь разговор закончился для Сидорина неожиданно. Торжественным голосом Лиза заключила:
— А вот ты, Асинкрит Васильевич, не в моем. Абсолютно. — И нажала на кнопку «отбой».
Глава двадцать вторая.
Зачем тебе это нужно?
— Дядя Асинкрит! — восторгу Аси не было предела. — Это вы?
— Неужели я так изменился, тезка? — было видно, что стоявшему на пороге глазуновской квартиры Сидорину приятно столь бурное изъявление радости.
— Проходите, пожалуйста. Мама, дядя Асинкрит пришел.
— Слава Богу, в кои-то веки и к нам пожаловал, — Галина вышла встретить гостя в фартуке, — причем вовремя: минут через пять будем ужинать.
— Так я же специально подгадывал: уж больно на домашние потянуло, — улыбнулся Сидорин.
— А что же Алиса? Ой, да не смотри на меня так! Думаешь, я ничего не знаю?
— Знать, может, ты и знаешь, да то ли?
— То самое, не сомневайся. И как вы девочку из детдома позавчера домой к Алисе брали и…
— Продолжай, продолжай.
— Этого мало?
— Знает она… Из того, что мы Лизу взяли на выходные, никто же секрета не делал. А на наши с ней отношения это не влияет.
— Ой ли?
— Абсолютно. Помнишь, в песне поется, как встретились два одиночества? А тут целых три. И маленькая Лиза нам нужна даже больше, чем мы ей. Вот и вся история.
— Нормально все прошло?
— Кажется, малышке понравилось. Мне уже это мороженое — вот здесь. Как впрочем, и детские магазины. Лиза-старшая дорвалась. Так что, Галина Алексеевна, некогда Алисе было кашеварить. К тебе решил придти.
— Послушай, ты хочешь меня убедить…
— Ни в чем я не хочу тебя убеждать. Кто-то обещал меня накормить — вот и все.
— И как еще накормлю! Но пока Вадик по телефону разговаривает, помогай мне.
— Готов!
— Бери штопор, открывай вино. А ты, Аська ставь тарелки и фужеры.
— Вы совсем офранцузились, или есть повод?
— Есть, да еще какой.
— Тогда мне лучше немного беленькой, а то с вина меня на сон тянет.
— Тебя же раньше с пива тянуло?
— А теперь вот и с вина. Что поделать, старею. Мой выбор редеет… Надо же, опять стихами заговорил.
— Говорю же, влюбился. Пора тебе, Асинкрит, о завтрашнем дне думать, пора.
— Человек должен жить сегодняшним днем, Галя. А что будет завтра — одному Богу ведомо. Так, что за повод для торжества?
Вышел Вадим.
— Привет, Асинкрит! Молодец, что пришел. А меня достали совсем, даже дома покоя нет. Что за жизнь! Кстати, Галчонок, у нас сегодня праздник?
— Не знаю, для кого как, а для меня праздник. Вы садитесь, садитесь. Теперь наливайте. Аська и Олечка, вам компот.
Когда все приказы были выполнены, Галина взяла в руки бокал с вином.
— Сейчас я, на ваших глазах выпью этот бокал — и все. — Пауза получилась долгой и эффектной. — Больше пить не буду. — Пауза еще дольше и еще эффектнее. — Года полтора точно не буду… А выпить я хочу и, надеюсь, меня поддержат все присутствующие, за собственное здоровье и здоровье нашего с тобой, Вадим, малыша.
— Галочка, не может быть! Ура! — И Вадим бросился к жене, тут же заключив ее в объятия. Рядом прыгала Ася. Олечка и Асинкрит, переглянувшись улыбнулись друг другу: им было неудобно так бурно проявлять свои эмоции, но они тоже были счастливы.
— Может, Вадик, может. Да не задуши меня, медведь! А ты, Асинкрит, и впрямь — настоящий друг. Приходишь, когда нужно.
— Стараюсь, — скромно ответил Сидорин, — за тебя, Галина. И за вашего малыша!
* * *
Когда все эмоции остались позади, а со стола была убрана последняя чашка, Асинкрит и Вадим уединились в кабинете хозяина квартиры.
— Слушай, Асинкрит, мне даже жить захотелось…
— А раньше не хотелось?
— Это совсем другое, старик. Смысл в моей жизни появился. Не просто — днем работа, вечером ужин и телевизор, а в субботу дача, а смысл. Цель.
— Я тебя понимаю. Но сейчас, если не возражаешь, вернемся к моим баранам.
— Прости, совсем забыл. Знаешь, там, похоже, все чисто. Чему я, признаться, рад: Сергей не только мой коллега, но и друг.
— Так это Романовский обследовал Тимофеева на предмет вменяемости?
— Он. Только ты сам посуди, Асинкрит: почти спившийся человек, дома — ни копейки. Если бы, подчеркиваю, если бы Романовский был заинтересован сфальсифицировать итоги экспертизы, неужели ты думаешь, что нищий алкаш и его непутевая семейка могли проплатить данный интерес? Так что, не бери в голову, старик. В этой жизни, увы, бывает все.
— Слишком все гладко, Вадим. Несколько лет живет в доме человек. Пьет, конечно, дебоширит, жену поколачивает. Время от времени его привлекают за хулиганство. А потом он вдруг — бац! — своих соседей режет и…
— Остановись, Асинкрит. Даже в подозрениях мы должны быть объективными. Как ты выразился — «пьет, конечно»? Вот тебе и ответ: деградация личности, зверь в человеке убивает своего хозяина. И еще. Экспертиза не говорит, что Тимофеев все время жил в состоянии нервного срыва или психического расстройства. Но вот когда этот несчастный убивал, то не осознавал, что делает. Романовский, как честный врач, как представитель медицинской науки это зафиксировал. Вот и все.
— Прости, Вадим, может, я ослышался: кто — несчастный? Тимофеев или тех, кого он, как поросят, зарезал?
— Не придирайся к словам. Очень жаль тех людей, я читал об этом случае в газетах — им, кажется, и тридцати еще не было. Но разве не мы читали с тобой дневники Достоевского? Помнишь, он писал, что народ жалеет убийц…
— Брось, Глазунов. Народ жалел, ибо не сомневался в ту пору, что покусившегося на самое дорогое — жизнь человеческую, ждут не только муки адские, но и страшные терзания совести. Сильно сомневаюсь, чтобы Тимофеева сейчас эти терзания одолевали.
— Может, ты еще и за смертную казнь ратуешь?
— В обязательном порядке.
Глазунов вскочил и забегал по комнате. Он всегда так делал, когда сильно переживал.
— Вообще-то я думал, Асинкрит, что мы с тобой гуманисты, что…
— Еще раз прошу прощения, Вадим, но я не гуманист, я человеколюбец.
— Не слышал такого определения.
— Очень жаль. Я людей люблю. Конкретных людей, а не абстрактного человека. У Лизы Ивановой, дочери действительно несчастных людей, в глазах немой вопрос стоит, ей просто его задать некому: «За что?» За что в одну минуту ей сломали жизнь? А честный врач ей отвечает: «Дяденька Леша был не в себе»…
— Асинкрит, — примирительно поднял руку Глазунов, — я разделяю твои чувства, но, как известно, насилием насилие не победить.
— Разве покарать убийцу, насильника — это насилие?
— Ты меня удивляешь…
— Вот как?
— Ты не думай, я хоть не лезу людям в души, но кое-что вижу. Я никогда не скрывал своих убеждений: я агностик, чистый агностик.
— Чистый?
— Да, — возбужденный Вадим не услышал иронии в словах Сидорина. — Ты, я вижу, заинтересовался православием? Извини, что так обтекаемо выражаюсь.
— Понимаю.
— Но ведь православие говорит о смирении, кротости. Как же это связать с твоими агрессивными высказываниями?
— Как ты сказал — агрессивными?
— Именно так и сказал.
— Не знаю, слышал ли ты, но когда князь Владимир, это который Красное Солнышко, крестился сам, а потом и Русь крестил, то решил он править впредь милостиво и мудро, гуманно одним словом. И сдержал слово. Только вскоре на Руси жилья не стало от лихих людей, от убийц и татей. И взвыл народ: князь, пошто мы тебе дань платим, пошто твои знаменитые пиры спонсируем? А Владимир в ответ, ну совсем как ты: не могу я, братья, насилием на насилие ответить. И вот тут пришли к князю монахи. Греческие. И говорят ему: «Что же это ты, княже, свой крест нести не хочешь? Разве Христос нас не этому учил?» — «Какой крест?» — удивляется Владимир. — «А вот такой, тяжелый очень. Если ты не можешь своим добрым людям защиту дать — уступи свое место. Ступай в монастырь молиться за весь мир. Но пока ты князь, делай то, что князю положено». Я, конечно же, не ручаюсь, что абсолютно точно передаю их разговор, но Красное Солнышко сделал из него выводы. Троечку душегубцев повесил прилюдно, нескольким ворам отрубил руки — и спокойно стало на земле русской…
— Но ведь это же насилие! — не унимался Глазунов.
— Дурачок, это возмездие. Это кара. А насилие безвозмездия порождает безнаказанность, и еще большее насилие. Что же касается смирения, то не путай, пожалуйста его с бездеятельностью и пассивностью. Смирение — это духовная брань. То есть битва — за добро и свет, против зла и мрака. Беда многих агностиков, тем более чистых, в том, что настоящую борьбу, брань с грехом, злом, они заменяют красивыми словами. И невдомек им, что смирение — это не слабость, не уступка, не сдача на милость победителя, а всего лишь осознание того, что человек — слаб и немощен. И если ему удается сделать что-то хорошее, стоящее, то прежде всего благодаря помощи оттуда, — и Сидорин показал указательным пальцем наверх.
