И вот только мы вышли из подъезда, вдруг Катя говорит: "Ой, я забыла кофточку взять, а на улице прохладно! Павел, давай сбегаем вместе, а потом всех догоним, а то мне одной будет страшно."
Пошли мы, я ни и чем и не догадывался. Быстро поднялись по лестнице к нам на пятый этаж, вошли в квартиру. Катя тут же заперла входную дверь на ключ: "Это на всякий случай!" А потом увлекла меня на мой диван.
Мне было хорошо, но я все время боялся, что кто-то вернется и нас опять застанут врасплох. Вообще, мне это все, честно говоря, не очень нравится. Все время страх, все время
ощущение вранья и предательства. Даже радости от этих жгучих минут с Катей стало меньше: все исподтишка, все в спешке, где попало…
Все уже кончилось, а она не торопилась. Я сказал ей:
— Пойдем, нас ведь ждут!
— Глупенький, могли же мы их не найти? Вот дай отдышаться, и пойдем!
Там, где мы договорились встретиться, наших уже не было: ясно — не дождались. Мы с Катей вышли на аллейку Ленинградского шоссе и пошли в сторону Белорусского вокзала: это обычный маршрут всех гуляющих. Действительно, около стадиона "Динамо" мы встретились со своими. Катя спросила:
— Ну, что же вы нас не дождались?
— Да мы ждали на Стрельне!
— Как на Стрельне? А разве мы не у Петровского
Дворца договорились? — быстро нашлась Катя.
Кажется, и на этот раз все обошлось, хотя Елена Степановна не проронила ни слова и, как мне показалось, шла с поджатыми губами. От нее ничего не скроешь… Она умная женщина, обо всем догадывается со своим тонким женским чутьем…
Сережа. 1946, 18 сентября
Лежу в гипсе уже ровно месяц. Замотали мне в гипс
всю правую ногу и дальше — аж почти до самой груди… Живот так перетянули, что чуть поем, начинает болеть. Мама мне ножницами выстригла кусок гипса до пупка, наверное, теперь нормально. Правда на третью неделю стала подошва левой ноги чесаться. Мама сделала маленькую дырочку около пятки и вязальной спицей чесала мне подошву. Ух, как приятно было! А еще через неделю у меня страшно заболела ступня и пальцы под гипсом. Никакой пирамидон не помогал, я не мог спать, ногу стало дергать, как будто она — это сплошной нарыв. Тут мама опять ножницами да кусачками сняла мне гипс по щиколотку. Нога у меня была уже какого-то почти
зеленоватого цвета, потом приходили врачи, делали, какие-то уколы, хвалили маму, что она во время освободила мою ногу, а то уже началась гангрена. Потом почти сутки была боль еще похуже прежней — похоже было на то, как отогреваются замерзшие руки после игры в снежки, только в сто раз сильнее.
А произошло вот что: восемнадцатого августа я упал с высоченного дерева у нас во дворе. Был выходной и к тому же День авиации. Вот я и отметил "полетом" праздник!
Мы с ребятами полезли на дерево ловить каких-то букашек-таракашек. Мне, конечно, нужно было залезть выше всех. А дерево, которое стоит у нас во дворе — это какая-то странная "сухопутная ива". Она никакая не плакучая, у нее просто листочки длинные и узкие, как у ивы. Она тянется вверх, а ее ствол почти у самой земли раздваивается. Очень странная ива. А может, это вовсе и не ива.
Залез я высоко, почти на самую верхушку, аж до уровня нашего пятого этажа. Через открытую балконную дверь увидел маму и помню только, как крикнул: "Ма-ма-а!" Вдруг раздался треск, а потом все пропало… Говорят, что меня без сознания отнесли в академическую медсанчасть, там наложили гипс, а очнулся я уже где-то к вечеру дома. Рядом сидела заплаканная бабушка и держала мою руку. Когда я открыл глаза, она крикнула: "Катя! Катя! Пришел в себя!" Тут же из другой комнаты примчалась мама.
Рассказали, что со мной приключилось, сказали, что у меня вколоченный перелом шейки бедра. Мама мне объяснила, что если бы мне не повезло и перелом был бы не вколоченный, а простой, то было бы очень плохо: моя нога стала бы бездействующей. Бабушка сказала, что меня Бог бережет. Я на это пошутил: "Передай ему от меня привет и большое спасибо". Правда, Бог не уберег до конца: я себе сломал еще два ребра, заработал несколько трещин в тазу и даже в челюсти, плюс сотрясение мозга, отчего теперь часто болит голова.
Это то, что я помню о первом дне после моего
"полета". Потом пошли обычные дни. Я не хотел отставать от своего класса, мама сходила в школу и договорилась, что я
буду делать все домашние задания — и устные, и письменные, а в конце второй четверти у меня будет что-то вроде экзамена по всем предметам. Дело в том, что врачи сказали, что мне разрешат ходить только в начале декабря.
Но все это фигня. Самое страшное, это то, что происходит у нас дома… Очень часто дома остаемся мы втроем: мама, дядя Павел и я, а остальные расходятся по своим делам. Тогда они переносят меня в большую комнату, где около входной двери за ширмой стоит кровать, на которой спят папа с мамой. Там, и правда, хорошо: кровать мягкая, широкая, воздуха много, а если открыта балконная дверь, то как раз видно то дерево, с которого я звезданулся.
После этого мама с дядей Павлом уходят в маленькую комнату, где всегда спим мы с бабушкой. Мама говорила мне, что они идут туда заниматься. Я сначала удивлялся: ведь там нет стола, только моя и бабушкина кровать да ножная швейная машинка "Зингер", которой, как говорит бабушка, в обед сто лет.
Потом мне стало не нравиться, что дядя Павел и мама выходят оттуда какие-то раскрасневшиеся и взбудораженные. Я уже большой, мы с мальчишками обсуждаем все эти взрослые дела и все знаем. У нас даже поговорочка такая есть:
"Ну, конечно, детей приносит аист!"
Иногда я нарочно громко кричал, звал маму, чтобы она дала мне попить или еще за чем. Она обычно отвечала: "Иду, иду!", но приходила позже. Меня это злило, я нервничал. А однажды, когда я притворился спящим, я видел, как дядя Павел снимал презерватив… Я знаю, что это такое: однажды Юрка стащил у своих родителей несколько штук, мы наливали их водой и бросали в окно на прохожих из коридорного окна на шестом этаже.
Так вот, когда я увидел то, что увидел, мои сомнения кончились. Я понял, что происходило в маленькой комнате. Я начал откровенно злиться на маму по любому поводу, чтобы она поняла, что я все знаю. Я огрызался и грубил дяде Павлу. Но мало, что изменялось: они продолжали уединяться в той комнате. Может, они не понимали?
Я не знал, как мне быть, а потом решил писать записки папе и класть их ему под подушку, когда меня опять переносили на родительскую постель. Записка была всегда одного и того же содержания: "Папа, дядя Павел не должен жить с нами. С."
Поскольку ничего не помогало, сегодня я прямо сказал маме, когда она мне опять предложила перенести меня в большую комнату, что я никуда не пойду. Я начал тихо презирать ее за то, что она делает, а дядю Павла я просто возненавидел. Мне было очень обидно за папу. Неужели он ничего не подозревает? Но ведь не мне же говорить своим родителям обо всем этом?
Надо посоветоваться с бабушкой. Ведь папа все время шутит, что он только деньги зарабатывает, а глава семьи у нас она.
Елена Степановна. 1946, 12 ноября
Сегодня пошла "выгулять" Сережу первый раз на
улицу. Он уже начал ходить по дому, хотя и на костылях. Сначала он даже стоять не мог — от долгого лежания у него кружилась голова — ведь пролежал он в гипсе больше трех месяцев. На улице зима, скользко. Поэтому мы только вышли из подъезда и сели на лавочку. Он молчал-молчал, а потом и говорит:
— Ба, мне нужно тебе что-то сказать…
— Погоди, Сережа, вот придем домой, расскажешь, а то наглотаешься с непривычки холодного воздуха, не дай Бог, захвораешь.
— Не-а. Дома я не могу, потому что это секрет только для тебя…
— Ну, давай, говори, но побыстрей!
— Ба, а почему мама папу не любит?
— Ну, с чего ты взял, глупенький?
— Я знаю, я видел…
И тут я рассказал про все мои прежние наблюдения,
которые так истерзали мою душу. Конечно, я не про все
говорил своими словами, но бабушка все поняла, как-то погрустнела и сказала:
— Хорошо, что никому сам ничего не сказал. Ты должен быть в стороне от этой истории. Я самая старшая, мне и надлежит в доме порядок блюсти. Я подумаю, что сделать. И я тебе обещаю, что поговорю со всеми. Успокойся, все будет хорошо. У тебя очень хороший и добрый папа. И мама у тебя хорошая. Просто у взрослых не такая простая жизнь, как у вас, детей. Вот вырастешь, тогда многое поймешь сам… Будь таким, как твой папа. Думай о том, чтобы всегда оставаться человеком. Многие живут не думая о душе, но их всегда за это Бог наказывает.
— Ба, а ты веришь в Бога?
— Не знаю, внучек… Я верю в то, что в человеке должен быть Бог. Вот твой папа в Бога не верит, а Бог в нем есть. Ведь главное не в церковь ходить и не крест носить. Главное быть добрым, честным и милосердным человеком. А там, есть Бог или нет… Какая разница?
